Свет с Востока
Шрифт:
— Гражданин-ин нача-альник! Выгоните нас отсюда! Самой поганой, самой грязной метлой выгоните нас! Хорошенько отстегайте нас
Человек А-499
201
по заду, чтобы мы не блуди-ли, делайте с нами что хотите, только вы-гони-ите на-ас!
Так, стоя у загородки, мычит скот, прося, чтобы его выпустили на свежие травы, на сытное пастбище. Он забыл и забудет все обиды, только выпустите его.
А сколько было обид, унижений, преступлений против человека! В 1951-1952 годах тучи особенно сгустились, миллионам лагерных узников стало почти нечем дышать. Принудительный тяжелый труд, недоедание, побои, карцер, два письма в год, полное бесправие
Панфилов сделал свою работу, как всегда, с большой тщательностью, номера были нашиты. При выводе на работу наличие их проверяли; если номер отсутствовал или даже чуть отпоролся, виновного «с ходу» спускали в карцер на холод и голод.
Как говорится, «бытие определяет сознание». Бывалые лагерники, вспоминая свои отношения со следователями, горько острили: «Битье определяет сознание, то бишь признание». Но я сейчас имею в виду то, что именно действительность, ее наблюдение, сопоставления, вызванные ею переживания — именно живая действительность, прошлая и настоящая, есть мать человеческой мысли.
... Кончался 1952 год. Последний декабрьский день померк, нас привели с работы в зону. Поев столовской баланды, я раскрыл книгу, погрузился в свои медицинские записи. Время текло быстро. Часов иметь не полагалось, но постепенно вырабатывается чутье, когда говоришь себе: «пахнет отбоем», то есть уже около десяти часов вечера, Я сложил свои бумаги, вышел на крыльцо подышать свежим воздухом: скоро нас будут запирать. Да, надзиратель Кахалешвили уже спешит с большим замком. Я вошел в барак, лег на нары. Густея, стлалась по
202
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
земле новогодняя ночь. Сон пришел не скоро: в мозгу вспыхивали, гасли слова, им на смену шли новые, и вот они уже идут плечом к плечу, строка за строкой...
Вы хотели меня уподобить бродячей собаке, Что тоскливо глядит, подтянувшая тощий живот, Из морозного мрака на яркие окна господ. Сохрани меня, боже, приблизиться к вашей клоаке! Я, стареющий каторжник, в спящем тревожно бараке Одиноко встречаю в пеленках принесенный год.
Ты скорей вырастай из младенческих тесных пеленок, Как из хрупкого слова растет огнедышащий стих, Ты скорей окрыляйся для вылета в небо, орленок, Для борьбы и побед, для великих свершений своих.
Да свершается прежде моих остальных ожиданий
То, что душу тревожит, что спать не дает по ночам
— Чтоб за черные годы безмерных народных страданий
Каждый день твой и час жестоко отомстил палачам.
Пусть по душам озлобленным, лицам усталым и хмурым
Растекается счастье и жить, и творить на земле,
Пусть любимые к любящим — все! — возвратятся из тюрем
И рожденный в добре никогда не узнает о зле.
Пусть корабль государства свершает стремительный взмах!
Я,
Я державным убийцам желаю скамьи подсудимых,
Чтоб от кары народной из них не ушел ни один!
Да не тешатся ложью и ложью цари и кликуши! Да поднимется Правда во весь несгибаемый рост! В арестантском бараке, где разные уши и души, Озираясь, шепчу новогодний торжественный тост.
ПРЕДВЕСТИЕ
Весна 1953 года началась кончиной Сталина. Об этом событии нам не объявляли, но из-за зоны просочился слух, и растерянные лица охранников говорили о его основательности. Вскоре в задней комнатке нашей бухгалтерии лесобиржи собрались вольнонаемные — на
Предвестие
203
чальник шпалозавода Сапожников, начальник биржи Панасюгин, начальник погрузки Нагребецкий, мастер погрузки Кубов— и из-за неплотно прикрытой двери послышалось:
— Если вождь умер, то мы не должны расслабляться, впадать в уныние...
А тут назавтра кто-то из «вольных» вбежал в бухгалтерию, запыхавшись, осведомился у Кубова:
— Не говорили по радио, — когда похороны Сталина?
— Не слыхал. Объявят, — коротко ответил тот, покосившись на работавших за столами заключенных.
Сомнений не оставалось. Я сидел, уткнувшись в накладные на отгрузку шпал, а в мыслях гудело: все! Свершилось! Пришло начало конца мукам. Да, государственное истязание людей не может продолжаться вечно... Обожествленный вдохновитель зла— вот он, лежит бездыханный, и в окаменевшее лицо с ужасом глядят подручные: что с нами теперь будет?... Что бы ни было, но, увы, с верховного палача ныне все взятки гладки, смерть уберегла его от возмездия народа.
— Выходи строиться!
А, это уже конец рабочего дня. Мы, покинув нашу «бухгалтерию-больничку», где я служу помощником бухгалтера и фельдшером, примыкаем к шпалопильщикам, штабелевщикам, грузчикам, которые уже построились пятерками. Конвоир в шапке с пятиконечной звездой, в тулупе и валенках, с автоматом за плечом заученно предупреждает:
— Внимание, бригада! Переходите в распоряжение конвоя. В пути не растягиваться. Шаг вправо, шаг влево считаем попыткой к побегу, применяем оружие...
Все — как почти пятнадцать лет назад, когда впервые услышал эти слова — там, на Беломорканале... Все — и не все. Смотри, кругом снежно и морозно, будто и впрямь зима — а тянет весенней свежестью, от пьянящего благоухания кружится голова. Мы идем в зону. Надо же, на ветке дерева у дороги распелась птица, да так радостно!
Через месяц, в начале апреля, выпустили кремлевских врачей. Вчера, захлебываясь от праведного гнева, газеты называли их английскими, американскими и всякими другими шпионами, сегодня пришлось известить всех и вся: обвинения сняты, обвиненные освобождены. Только не досчитались одного из двух узников с одинаковой фамилией Коган: умер в тюрьме. Потрясение было столь сильным, а сопротивление души столь недостаточным, что двухмесячное заточение свело человека на нет.
204
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
Освобождение врачей было первым ударом по сталинскому кри-восудию конца сороковых— начала пятидесятых годов, первой ласточкой послесталинской весны.
Дни побежали быстро. Уже вовсю звенела за окном весенняя капель, когда начальник биржи Панасюгин, войдя в бухгалтерию, с порога объявил:
— Наш министр арестовал вашего министра! Незадолго до этого было принято решение: вольнонаемный состав лагерей передать в ведение министерства юстиции, а заключенных оставить за МВД.