Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Славяногорские предвечерья

259

— Барков — отвечал Пушкин и заметив, что имя это мне вовсе неизвестно, с видимым удивлением сказал мне:

— Вы не знаете стихов однофамильца Баркова и собираетесь вступить в университет? Это курьезно. Барков — это одно из знамени­тейших лиц в русской литературе... Первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова...»

Какова бы была судьба Баркова и Пушкина в современной Рос­сии?

СЛАВЯНОГОРСКИЕ ПРЕДВЕЧЕРЬЯ

Когда поезд останавливается на украинской станции Славяно-горек,

то первое, что замечаешь, выйдя на перрон, — цветы. Не те срезанные, неприметно и мучительно умирающие букеты и венки у памятников и в руках у прелестных дам, а жизнерадостные цветы в ухоженных клумбах. Древние арабы, похоронив соплеменника, привя­зывали у могилы принадлежавшую ему лошадь. Лишенная пищи, она умирала, у места погребения человека потом находили ее кости. Такой образ возникает, когда видишь высохшие стебли от поминальных приношений. Но печальные сравнения уходят, когда перед тобой са­мое незамысловатое проявление длящейся, неразрушаемой жизни. Цветы в клумбах славяногорского вокзала просты и естественны, как здоровое дыхание, такое целомудренное благоухание, что не отойти, а отойдешь — будешь то и дело оглядываться на них. Бывают же чудеса, все-таки бывают.

...Тихий городок на Северском Донце. Еще жарко, в громадном лесу на берегу Донца манят к себе крохотные песчаные пляжики, кру­тые тропки от воды к высоким дубам и кустарникам. Сколько солнца, влаги, свежести, звенящего покоя! Солнце клонится к закату, жар спа­дает, небо становится прозрачным, на него ложится легкий розово-желтый отсвет близкого вечера.

Напротив пляжей, на другом берегу Северского Донца, вершину меловой горы венчает монастырь. О нем напоминают осыпавшиеся стены, которые теперь обнимает густая одичалая поросль. К монасты­

260

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

рю от берега, извиваясь, круто в гору идет широкая мощеная дорога, потом она переходит в каменистую тропу. Она почти всегда пустует, здесь можно полностью предаваться мыслям, не рискуя, что их пре­рвут. Лес в этом глухом углу обрывается, начинаются поля, открыва­ются дали, пронизанные лучами заходящего солнца. Они зовут сойти с мощения, с твердого надежного камня и идти, безостановочно идти по тихой полусонной земле, по вымытой дождем тропинке ко всему но­вому, радостно удивляясь многоликости природы.

С холма, где я стою, внизу под горой виднеется серебристая по­лоса Донца. С вечернего неба к стихавшей земле нисходит розовый свет зари, на берегу реки можно было видеть, как он вплетается в серебро воды. Розовый свет. Подумалось о том, что особенно радует­ся ему тот, кто вступает в неотвратный вечер своей жизни, когда неистребимо хочется продлить свой день на земле, продлить себя. Но солнце заходит, поколение завершает свой путь, его последних пред­ставителей разъединяет широкоплечая молодежь. Я карабкаюсь в гору, так легко, словно это я в детстве брожу по горным тропинкам своей Шемахи.

... Завтра — отъезд, надо возвращаться к работе. Я в последний раз оглядываю дальнюю реку, в которой играли закатные, умирающие лучи, потом взгляд скользит по каменистой тропе, холмам и деревьям, обступившим глухую, куда-то

уходящую дорогу. Все они, как друзья, приникали ко мне в те дни, которые довелось провести рядом с ними, от них шли ко мне покой и свежесть. Еще раз оглядеть все эти дали и ближние места, еще раз ...

... Высшее состояние ученого — это одиночество в смысле един­ства со своим замыслом, своей душой, но это не значит одиночество человеческое. Любовь, самое светлое и сильное из человеческих чувств, наполняет жизнь смыслом; ученому она дает вдохновение. К сожале­нию, лавры редко распространяются на спутниц ученых, однако без их любви, преданности, заботы многих открытий никогда бы не случи­лось. Русские женщины по особому героичны — в своей жертвенно­сти, в своей душевной теплоте.

Часто виню себя за недостаточное внимание, которое я должен бы был уделить тем, кто делился со мною своей жизнью. Будучи погру­женным в научные замыслы так легко отстраниться от сферы простых человеческих чувств, за завесой «проблем высшего порядка» не уви­деть значимость того, что стало обыденным.

Славяногорские предвечерья

261

Ира Серебрякова... Прогулки по аллеям Летнего сада, юношеская пылкость чувств; предложение о браке из дальнего сибирского лагеря, а через несколько месяцев ты растерзана в бомбежке ленинградского госпиталя. Мир казался потерянным, научные помыслы более не со­гревали, не наполняли жизнь смыслом.

В это время безысходности в далеком сибирском Тайшете я по­знакомился с Таисией Будылиной. Она поддержала меня в это трудное время, дала мне новый смысл и новые силы. В 1945 году у нас родился сын, которого мы назвали Иосифом— в честь моего брата. Однако совсем недолго нам суждено было быть вместе: в 1947 году меня взяли вновь — почти на десять лет, и Таисия с сыном остались на попечение моего брата в горной Шемахе. Когда я окончательно вернулся из лаге­рей, нам наконец удалось воссоединиться в Ленинграде, но годы, проведенные врозь, сделали свое дело.

Будучи вырванным из научной деятельности на десятилетия, я всеми силами старался наверстать упущенное, не имея возможности оказать достаточно внимания моей семье. С другой стороны, для Таи-сии и Иосифа Ленинград с его шумной и быстрой жизнью был чужд. Таисия, которая кроме того страдала от ленинградского климата, вскоре переехала на юг, а Иосиф, который вырос в основном без меня, продолжал свою жизнь самостоятельно. По окончании Театрального института он увлекся Пушкиным, стал все больше времени проводить в Пушкинских горах, где впоследствии стал директором Тригорского заповедника.

25 августа 1971 года пришла телеграмма о Таисиной смерти. Вспомнилось, как утопая в апрельском снегу, я нес нашего маленького сына из родильного дома, а усталая Тася держалась за мою руку... Как она прятала тетради с моими стихами и научными записями от воз­можных обысков, как трудно ей было ухаживать за нашим ребенком в гвардейском эшелоне.

С Галиной Сумчинской мы познакомились на трамвайной оста­новке. В течение месяцев я наблюдал ее милое лицо, склонившееся над книгой, и в конце концов решился представиться. Я не ошибся.