Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Галя приехала в Ленинград с Украины, где ее отец пытался зате­ряться в толпе донбасских рабочих от возможных преследований: он был офицером царской армии, дворянином. Его брат перебрался в Польшу, однако Иосиф Сумчинский, отец Гали, не мог себе предста­вить жизнь за пределами России. В 30-е годы он пытался слиться с пролетарским окружением, но в нем то и дело узнавали человека дру­

262

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

гих взглядов и другого происхождения — выдавала офицерская вы­правка. В одну из ноябрьских ночей постучали, последовал обыск, быстрое прощание. Его последними словами было: «Что будет с ва­ми?» — позади оставались жена и дочь, без крова, без средств к суще­ствованию. Впоследствии его, как и меня, полностью реабилитирова­ли. Стало известно, что следствие было недолгим: его расстреляли через месяц — в

тюрьме не хватало места для новых заключенных. Галя и ее мать начали скитаться по разным углам; они не только оста­лись без достатка, но по устоявшейся практике после ареста отца мог­ли взять и мать, а дочь отправить в детский дом. Началась война, на­ступил голод, подобный тому, который уже был на Украине в период коллективизации; советские войска, уходя, подорвали дороги, склады с продовольствием, мосты, шахты. Пришли немцы. Галя и ее мать зара­батывали стиркой, иногда Галя, еще совсем ребенок, отправлялась в далекие деревни менять вещи — то немногое, что осталось — на еду. А она мечтала совсем о другом — еще когда был жив отец ее стали учить петь, на прослушивании в Киеве говорили о большом будущем... По­сле войны — в Ленинград, небольшая комнатушка вдвоем с матерью, работа на вредном химическом производстве. По иронии судьбы Галя работала в том же здании на территории Александро-Невской лавры, где ранее помещалась пересыльная тюрьма, и я когда-то провел там несколько месяцев...

С Галей нас сблизило не только общее прошлое, но и любовь к ис­кусству. Изголодавшись за десятилетия безысходности, мы ходили на концерты и выставки, не могли наговориться. Жизнь стала вновь при­обретать полноценные очертания.

Если Ира помогла мне выжить в первый арест, наполнив смыслом и светом юношеской любви мои первые тюремные годы, а Таисия помогла мне подняться в годы очередного надлома судьбы, дав мне, измученному бесконечностью тюремного ожидания, сочувствие, теп­лоту, сострадание, то Галина пришла ко мне уже в зрелости, и наша любовь была зрелым чувством двух самостоятельных людей, видев­ших и испытавших жизнь. Мы вместе уже более сорока лет. Галя была и остается моим первым другом, читателем и советчиком. В дни жес­токих академических споров, в дни повседневной семейной жизни, в дни новых испытаний восхищаюсь ее тактом, умением принять и по­нять, умением понять и простить...

В 1967 у нас с Галей родился сын — Владислав. Я нес его из род­дома и смотрел в лицо этого малютки: «Что ожидает этого нового

Славяногорские предвечерья

263

человека? Какие испытания выпадут на его долю— или его жизнь будет более благополучна, чем наша?» Мы поселились все вместе — с Галиной мамой — в двух комнатах большой коммунальной квартиры на Офицерской улице, в самом центре, в соседней парадной несколько десятилетий тому назад жил Александр Блок; в десяти минутах от нас был Мариинский театр. Иногда мы ходили гулять в небольшой скве­рик на берегу Пряжки, затерянный между двумя внутренними двора­ми. Слава забирался на горку и бросался вниз в мои объятия, рассыпа­ясь заразительным смехом. Галя укоряла нас за нашу легкомыслен­ность. Как важно быть всем вместе... Сколько непостижимого счастья в том, чтобы быть вместе...

В начале 70-х мы перехали в новостройки; серая безликость мно­гоэтажных зданий, хотя и больше света, зелени, места. Но все равно каждый день влечет обратно в Петербург, на его набережные, мосты, вычерченные циркулем улицы великого прошлого и задумчивого на­стоящего. А летом мы ездим в Славяногорск, в Святые Горы.

... И вновь Славяногорск. И снова эти милые цветы в клумбах на перроне, источающие запах покоя и тишины. Опять сверкающий под солнцем, искрами переливающийся Донец, над ним— полутемный лес, меловая гора с монастырем. Дороги, тропинки, холмы, глушь... Все это стало близким — да уж не родился ли я здесь во время оно или, как подумал бы северный человек, не странствовала ли в этих местах некогда в другом теле моя душа? Верно, странствовала, но только в прошлом году и не в ком-то, а во мне самом.

Вот они, знакомые песчаные пляжики, где так славно прижарива­ет неутомимое солнце, а в студеной воде мгновенно освежается горя­щее тело. И — предвечерья, питающие мысль, предвечерья — спа­дающий жар неприметно отходящего ко сну долгого летнего дня — тени, заволакивающие полевые тропы. Вспомнился Иван Бунин:

...Срок настанет — Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я все —

вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав — И от сладостных слез не успею ответить, К милосердным коленям припав.

Славяногорские предвечерья.

Можно видеть в них образ предвечерья моей жизни, и хотя по времени ему пора уже быть — не надо, ведь столь многое пока не еде­

264

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

лано, замыслы ждут претворения, свершенное— обнародования. Именно в пору тускнеющего солнца житейских лет нисходит в челове­ческую душу то золотое чувство меры, та единственная мудрость, ко­торая пронизывает суждения человека о себе и окружающем его мире чистым, истинным светом.

ОРОКСОЛОГИЯ

Когда меня спрашивают, что такое «ориенталистика» — востоко­ведение — и чем она отличается от других наук, мне часто вспомина­ется моя встреча с профессором Маруашвили перед защитой моей докторской диссертации. Накануне дня заседания Ученого совета в столице находились лишь два моих оппонента — питомец Сорбонны, который учился у самого Феррана, а теперь доктор Юрий Николаевич Завадский из Москвы и член-корреспондент Академии наук Нина Викторовна Пигулевская из Ленинграда. Третий оппонент, из Тбили­си, все еще не появлялся. Я нервно ходил по канцелярии института, поглядывая на окно, за которым смеркалось.

Внезапно открылась дверь и вошел худощавый, подтянутый по­жилой человек.

— Профессор Маруашвили? — бросился я к нему.

— Да. Вы — диссертант? Очень рад. — Он крепко пожал мне ру­ку. — Волнуетесь?

— Я боялся, что вы не приедете. Путь из Тбилиси велик, и по­том — вдруг обстоятельства...

— Но я же дал слово грузина, что приеду! — сказал профессор Маруашвили, смеясь. — Разве можно его нарушать? — Он удобно уселся в кресло, достал из кармана пачку сигарет и протянул мне:

— Что написано?

Я наклонился и прочитал по-грузински: «Даиси». Леван Иосифо­вич — так звали профессора — серьезно посмотрел на меня и заметил:

— Диссертация у вас хорошая; но только сейчас я убедился, что вы — востоковед.

У этой шутки был глубокий смысл.

Ороксология

265

* * *

Учебная программа университета не может и не ставит своей це­лью подготовить ученого. Почему не может? Потому что для осуще­ствления столь великой задачи пятилетний срок слишком ничтожен: ученый должен учиться всю свою жизнь. Почему, хотя бы в отноше­нии избранных единиц, программа не ставит своею целью образо­вать ученых? Потому что — не говоря уже о том, что государство не может позволить себе иметь корпус «вечных студентов» — учить на ученого невозможно, он образует себя сам, трудясь в лаборатории жизни и никогда не ставя себе конечного рубежа. Он не ищет специ­альной темы своих занятий, работа над которой даст начало его мед­лительному, неровному, но необратимому творческому созреванию; такая тема сама находит его, годами носящего в себе интерес ко все­му, что лежит за горизонтами программы, мечтающего о совершен­стве, готового ради этого отказаться от многих легких и скоротечных радостей. Он не предается томительным размышлениям о том, стоит ли ему читать того или другого восточного автора, а решает, что к восточным авторам в своем активе он должен прибавить и антич­ных, оказавших столь значительное влияние на культуру Востока, — не говоря уже о Шекспире и Данте, Монтене и Лессинге, Кальдероне и Толстом. Наконец, он не задумывается над тем, какой язык «учить», чтобы «сдать минимум»: ему всегда, до конца его дней, ну­жен максимум, нужны языки и языки... Можно, конечно, и не всту­пать на этот путь, полный вечного напряжения, требующий жертв; никто не осудит человека, пожелавшего предпочесть учебную про­грамму научной, рассматривающего свои университетские знания и навыки не как фундамент, а как готовое здание, в котором можно благополучно жить. Но такие люди навсегда остаются более или ме­нее искусными ремесленниками, тогда как учеными становятся лишь художники науки.

Для чего же специалисту в определенной, пусть даже более или менее широкой области требуются «языки и языки», их удовлетвори­тельное знание? Ученый-негуманитар ответит: «Так интересно же, ведь каждый язык — это целый мир». Филолог добавит к этому по крайней мере четыре обстоятельства. Первое — все познается в сравнении. С тех давних пор, когда человеческие племена стали общаться друг с другом через оружие или на мирной ниве обмена грубыми либо утон­ченными ценностями, питающими тело и дух— «Krieg, Handel und