Свет твоих глаз
Шрифт:
Никогда я еще не хлопал дверями так громко и ожесточенно.
Никогда раньше мне не было так… дерьмово!
16. Вероника. Раскаяние
Ой! Кажется, я ляпнула что-то не то… и ведь совершенно не со зла!
Просто сказался опыт работы в социальной службе. Там к слову «сиделка» относились так же спокойно, как к слову «медсестра» и «соцработник». Просто еще одна вспомогательная профессия. Еще один формат работы с людьми, нуждающимися в поддержке
Насчет музыки я тоже как-то не сообразила. Привыкла, когда муж и свекровь уходили, врубать на всю громкость что-нибудь убойное. Особенно нравилось слушать «Апокалиптику», «Лакримозу» и «Нирвану». От их мощных композиций содрогались стены, и порой мне мечталось, что прутья золотой клетки, в которую я влезла по собственной глупости, рухнут. Когда родился сын, я на время отказалась от рок-концертов, а когда малыша не стало, только музыка меня и спасала.
Что до клетки, то она стояла прочно, и надежды на освобождение, казалось, не было. Дверцы неожиданно приоткрылись, когда у моей дорогой мамочки приключился инсульт. Смерть внука подкосила ее. А свекровь не могла, не потеряв лица перед людьми, запретить мне ухаживать за родной матерью.
Я почти переехала в мамину квартиру, даже ночевала там. В дом мужа ходила, как на работу: помыть, почистить, приготовить. А потом снова спешила туда, где меня ждали усталые родные глаза и перекошенная, но такая ласковая улыбка.
– Беги от них, дочка, – говорила мама. – Уезжай, пока они не спохватились и не заперли тебя снова.
– Как я тебя брошу, мам? – спорила я.
– Не думай обо мне! Договорись, чтобы меня забрали в интернат для лежачих, и уезжай! Ты ведь несчастлива с мужем.
Бросить маму я так и не решилась, но заявление о разводе тайком написала и отнесла куда надо. Ах, как орала свекровь, когда узнала! Какими словами меня обзывала! Требовала, чтобы я забрала заявление, обещала, что испортит мне жизнь. За маму я не боялась: ей свекровь уже ничем навредить не могла. За себя после смерти сына я тоже бояться как-то перестала, поэтому заявление так и не забрала.
Разводили нас с мужем долго и мучительно. Если бы не мама, которая, как могла, поддерживала во мне решимость и боевой дух – не знаю, как бы я выстояла. Зато, когда, наконец, в моем паспорте появился символ свободы – штамп о разводе – какой же это был праздник! Но я и не догадывалась, что мама держалась только ради меня, а как поняла, что перед государством и законом я больше не мужняя жена – то мигом сдалась и угасла за какой-то месяц. Словно хотела, чтобы я потеряла то последнее, что держало меня на прежнем месте.
Мама!.. Как же мне без тебя плохо…
Я вытерла слезы, высморкалась и заставила себя вернуться мыслями в настоящее.
Кофе для Эдуарда был готов. Шарлотку я разогрела в микроволновке. Но Скворцов ушел, закрылся у себя в кабинете – я слышала, как щелкнул замок.
И вот что мне теперь делать? Ломиться в запертую дверь? Но ведь хозяин, кажется, дал понять, что не хочет меня видеть. И обед надо дальше готовить. Знать бы еще – станет ли мой хозяин обедать. Совесть говорила мне, что я своими неловкими словами могла лишить мужчину всяческого аппетита.
Насколько
Я не могла не восхищаться им, сочувствовала его беде, но время от времени симпатия сменялась недоумением и раздражением. Вот как пару минут назад, когда Эд ни с того ни с сего повысил на меня голос. Уезжая подальше от свекрови и бывшего мужа, я дала себе слово, что больше никому и никогда не позволю кричать на себя!
Опять не о том думаю… Быстро закинула в кипящий бульон овощи. Составила на поднос чашку с кофе и блюдце с кусочком шарлотки. Мысленно перекрестилась и пошла к своему хозяину – просить прощения. Он меня, конечно, задел, повысив голос, но это – мелочи по сравнению с тем, какую боль причинила ему я неосторожным высказыванием про сиделку!
Поскреблась в запертую дверь – неловко удерживая поднос в одной руке, неуверенно. Застыла, прислушиваясь.
Скворцов открывать не спешил.
Я снова поцарапала по двери – стучать не решалась. Позвала просительно:
– Эдуард… Эд! Открой, пожалуйста! Я тебе кофе принесла!
За дверью послышались шаги. Замок щелкнул. Я поспешила просочиться в появившуюся щель прежде, чем хозяин заберет поднос и снова закроется. Похоже, он так и собирался поступить, но, обнаружив, что я уже вошла, выгонять не стал.
– Поставь на стол, – произнес глухо и отошел к окну.
Там, за окном, по-прежнему накрапывал дождь, было серо и безрадостно. В кабинете Эдуарда тоже было сумрачно. Странно – почему он не включает свет? Разве при ярком освещении он не стал бы видеть хоть капельку лучше? Еще и очки зачем-то снял…
Я шагнула к стене, щелкнула выключателем. Люстра под потолком вспыхнула электрическим солнышком – так ярко и жизнерадостно, что я даже немного сощурилась, дожидаясь, когда глаза привыкнут.
Эд, который как раз обернулся и смотрел мне вслед, вздрогнул, сморщился, быстро прикрыл глаза локтем.
– Выключи, – приказал еще более глухим голосом, чем до этого.
Не дожидаясь повторного приказа, я быстро нажала на клавишу. Комната тут же погрузилась в полумрак, который показался мне густым, как кисель.
– Прости! Я опять что-то сделала не так?
Скворцов медленно опустил руку. Нащупал подоконник, присел на него. Глаза мужчины были закрыты, на лице застыло мучительное выражение.
Мне стало жутко.
– Тебе больно? – я сделала к Эду один шаг, другой. Встала прямо перед ним, всматриваясь в напряженное лицо, в сжатые добела губы и сведенные к переносице брови.
– Нет, не больно. Но на ближайшие четверть часа я ослеп полностью. – Скворцов выдавливал из себя слова через силу. Его кадык вздрагивал, когда он натужно сглатывал ком в горле, прежде чем втянуть в грудь новую порцию воздуха.