Свет в конце аллеи
Шрифт:
Гора
Клянусь письменной тростью и тем, что пишут!
Автобус ушел дальше, и Железняк с сыном поспешили вслед за лыжниками по обледенелой лесной дороге, которая вела к горнолыжному отелю. Вскоре лыжники исчезли в темноте — Железняк не поспевал за ними. Было темно и скользко, рюкзак оттягивал плечи, и Юрка вдобавок тянул его за руку. Впрочем, спешить было некуда. Юрка, на счастье, увлекся пересказом какой-то книжки про фашистскую дипломатию, так что больше не жаловался на усталость. Они дважды
Минут через десять они вышли из леса, и тогда вдруг открылась огромная снежная гора, облитая лунным светом. Внушительно посвечивали серебристые склоны, загадочно чернели тени, скрывая ночной лес и пропасти, гордо серебрилась вершина, уходя в звездную высоту. Видна была нитка канатной дороги, бутылочная прозелень ледника мерцала на одном из ближних склонов. В вышине тускло сверкал огонек то ли кафе, то ли приюта.
— Какой отель! Грандиозно! — сказал Юрка.
Он был ценитель комфорта.
— Гляди — гора.
Юрка деловито пересчитал этажи современного отеля, потом повернулся к горе.
— Да, ничего. Неплохо. Мы на самый верх взберемся?
— А как же. Завтра с утра. Вверх — на канатке. А спустимся на своих двоих.
— Ну уж нет, — сказал Юрка. — Этого от меня не дождетесь.
— Ладно. Идем, — терпеливо сказал Железняк и потянул Юрку наверх, по ступеням парадной лестницы. Они вошли в огромный, точно на вокзале, холл и встали в очередь к администратору. Лыжники из автобуса, не теряя времени, распаковывали свои бесценные «эланы» и «росиньоли», обмениваясь ценными сведениями о новых марках зарубежных креплений и ботинок. Железняк улыбался, слыша забытые за лето слова — «кабер», «кастингер», «сан-марко», «альпины», «саломон»… Было в этих словах нечто успокаивающее, уводящее из мира московских забот и остервенелых Юркиных книжек к мирным, суетным занятиям белой Горы.
Утро выдалось великолепное, одно из тех, ради которых, преодолевая многие трудности, и добираются в эти места горнолыжные паломники, пилигримы Горы. Январское солнце сверкало на снежном склоне, играло во льдах, блистало на немытом стекле отеля. Оно прогревало лицо, грудь, все тело, и слово «ласка» одно только могло передать это радостное свойство здешнего зимнего солнца, его нежных и щедрых лучей. В этих лучах не было еще летнего разгула и южного остервенения, зато не было и мертвого равнодушия русского зимнего солнца (при котором только хоронить…). Это было горное солнце, оно дарило бледным лицам горожан тот особенный, драгоценный цвет, за которым не жаль прокатиться в такую даль, правдами-неправдами выпросив или отжулив внеочередной отпуск…
Железняк ждал Юрку в нижнем вестибюле, утопая в кожаном кресле, одной из реликвий той изначальной роскоши, с которой лет пять назад обставили новый горнолыжный отель возле Горы. Железняк сбежал из номера, чтобы не позволить себе раздражаться, наблюдая медлительные Юркины сборы. Раздражаться нельзя. И Юрку не следует беспокоить. Нельзя забывать, как тяжело было выпросить эту совместную поездку, сколько было предварительных переговоров и уговоров, новых отчаянных ставок в этой давно проигранной игре, в борьбе с бывшей женой, с бывшей тещей, с самим собой, да и с Юркой тоже. Одна из ставок была сейчас на Гору: Гора не может не победить… И вот он ожидал теперь сына, то поглядывая в окно на сверкающий склон, то рассеянно обводя взглядом пестрый, элегантный поток туристов, неуклюже стучащих огромными лыжными ботинками на пути к выходу. В этой
— «Каберы», — со странным акцентом сказал сосед Железняка, перехватив его взгляд. — А я себе покупал польские ботинки «сан-марко». Знаете, по лицензии? Но теперь я вижу, какой я был дурак, лучше бы я немножко занимал денег и покупал себе настоящие «каберы». Потому что настоящие «каберы», сами знаете… Лыжи у меня хорошие. «Эланы». Если бы еще покупать настоящие крепления. Я продам эти «сан-марко», а на второй год…
— Из Прибалтики? — спросил Железняк.
— Я из Литвы. Я здесь инструктор. Вы у кого в группе? — Он спросил это для приличия и не стал дожидаться ответа. Ему хотелось рассказать про самое главное. — Тут немцы продавали немецкие ботинки. Недорого, но я уже купил свои «сан-марко». То есть они не настоящие «сан-марко», я уже это говорил, но они как настоящие, по лицензии. Но все же они, конечно, польские и очень дорогие. Если бы я еще добавил сто рублей, то можно было бы покупать настоящие «каберы», но теперь еще надо расплатиться и надо покупать хорошие крепления, тогда можно вместо «эланов» купить «росиньоли» или «кнай-сель». Хотя югославские «эланы» тоже хорошие. Вот этот швед, чемпион мира, он тоже катается на югославских «эланах»…
Железняк внимательно осмотрел его старую курточку, худое, беспокойное лицо. Безлошадный крестьянин. Он не может говорить ни о чем, кроме покупки лошади, кроме обзаведения.
— Чем ты раньше занимался? — спросил Железняк.
— Конечно, физфак, инженером был в Вильнюсе. Но все-таки эти «сан-марко» тоже неплохие, хотя они и польские…
— Неплохие, — рассеянно согласился Железняк. Вон Юрка вылезает из лифта. Боже, что он на себя напялил, опять ему дани в дорогу одно старье…
Железняк встал, махнул рукой литовцу.
— Может, еще попадется «кабер» подешевле, — сказал литовец ему вслед. — Не все же сразу, правда?
Железняк с Юркой вышли на каменное крыльцо и увидели снежную площадь перед отелем. Она была праздничной и многоцветной. Пестрели под солнцем курточки из парашютного шелка и других неведомых материалов, легких, ярких, влагоотталкивающих. Еще отчаянней пестрел мохеровый базар, где торговали местные женщины.
— Туда? — Железняк показал на кресла, уходившие в гору.
Но Юрка, безошибочно отметив нетерпение Железняка, сказал равнодушно:
— Сперва погуляем просто так. По земле. Главное — земля.
Хитрый, бестия. Земля — это было его, Железняка, слово, выбранное им за неспособностью подобрать другое, которое бы обозначило этот постыдно обожаемый им мир — его леса, и луга, и моря, и реки, и горы, и Гору, — обозначило бы его, Железняка, мир в противоположность тому, который казался ему и пустым, и пустячным, и враждебным, зато был сейчас так привлекателен для Юрки — мир войны и дипломатии, промывания мозгов и толчения воды в ступе, мир тщеславных поисков, тщетной имитации этой вот красоты и всего, что так ценилось в новом Юркином доме, а также мир спекуляции, мир предательства и вражды, которые чудились сейчас Железняку в асфальтово-панельной пустыне города. Железняк чувствовал, что найденное им слово не тянет на столь всеобъемлющую интерпретацию, однако слово нравилось ему, и Юрка уже подметил это со своей враждебной наблюдательностью…