Свет в конце аллеи
Шрифт:
— Он самый, — сказал мясник, и тогда высокий, длиннорукий мужчина спросил очень нервно и заискивающе:
— Это правда, что вы только что из Союза и что вы скоро поедете обратно? У меня к вам будет маленькая просьба — только позвонить брату, он боится, чтоб я звонил отсюда… Что у вас за профессия, скажите, потому что я столько людей знаю в Москве…
Саша сказал, что он поэт, и тогда длиннорукий стал волноваться еще больше. Он повернулся к женщине и сказал умоляюще:
— Я очень попрошу тебя, Роза, отвези, пожалуйста, продукты сама, а я немножко погуляю с русским товарищем, очень тебя прошу.
— Тебе мало было неприятностей от русских товарищей? — сказала ему женщина, не глядя на Сашу. — Думаешь, это они тебя вспоминают, когда улыбаются в телевизор? Или
— Где ты видела сухую колбасу, Роза? — сказал длиннорукий человек. — И, кроме того, мне нужно поговорить, я сказал, генук.
— Пошли, бабка, — сказал коренастый мясник добродушно, и Саша заметил вдруг, что он совсем молод, может, года двадцать два от силы. — Пошли, я поможу тебе твои сумки, не надо мешать, если мужчине хочется сказать пару слов с хорошим человеком, все равно женщина этого никогда не поймет.
И, вцепившись в сумки, пошел, уводя за собой несчастную Розу.
— Колбовский, — сказал мужчина, протягивая Саше длинную руку. — Я был зубной врач-протезист в Харькове, и все лучшие люди Харькова, у кого не свои зубы… Но вообще, сразу вам признаюсь, что я больше всего интересовался поэзией, а также искусством. У меня бывали Бахча-нян и Лимонов, вы, конечно, их знаете, раз вы из Москвы.
Я сам тоже писал иногда стихи, но это было не то — я сам видел, как, например, в газете, когда я читаю стихи в газете, и я вижу, что это не то… Но у вас же мало времени, и вы должны досмотреть Рим. Так идемте, я вам что-нибудь заодно покажу, вы видели Пьяциу Навона, вы видели ее вечером? Но это же сказка вечером, говорят, что это как Монмартр, но я что-то не читал, чтобы на Монмартре были такие фонтаны… А вот эти люди, которых вы сегодня здесь встретили, они еще не видели Пьяццу Навона. Боже, что они здесь видели, эти бедные люди? Круглый базар в субботу и Американу в воскресенье, это Порто Портеэе, базар в Трастевере, они продают хохлому у себя на Американе, а потом на Итальяне, рядышком покупают джинсы, как будто им еще когда-нибудь в жизни будет не хватать джинсов, я же помню после войны, в тот день, когда отменили карточки, мы с сестрой купили два кило школьных бубликов, или помните, как ели ленинградцы после войны — нет, вы еще молодой… Вот это — это бани, термы, видите эту стену, я сам ее нашел со своим путеводителем, но в общем и до меня уже двести лет это все находят, и Стендаль находил, и Гёте находил, но я тоже нашел, один. А вот тут, идите за мной, тут есть один магазинчик, так продавец держит русские книги, зайдемте, и вам, может быть, это интересно. Бон-жорно, синьор Акиле!
Поздоровавшись с синьором Акиле, Сашин провожатый, вероятно, исчерпал свой запас итальянского языка, а может, и свой интерес к синьору Акиле тоже. Он тут же повернулся к Саше, но Саша уже не видел его — он видел только богатство, разложенное на низком столике, — здесь были Гумилев, и Клюев, и Ватинов, и Цветаева, и Георгий Иванов, и Мандельштам, переснятые фотоспособом с первых изданий, и Бродский, о котором Саша слышал разное, здесь были Бердяев, и Набоков, и Сергей Булгаков, и Михаил Булгаков, и Шестов, и Лосский, и Флоренский, и Соловьев, и книги о революции, и книги о церкви, и книги о книгах.
— Ну, не зря зашли? — веселился длиннорукий. — Вот это все здесь лежит, и нет никакой драки, и никто не убивает друг друга. А это вот журналы новой эмиграции, один, другой, третий, вот этот недавно вышел в Париже, похоже, как будто самиздат, для своих, правда? — Длиннорукий человек вдруг погрустнел и сказал: — Но знаете, когда так легко купить и когда никто не гоняется и мало кто покупает, не так легко все это читать, сохранить интерес. Вы меня поняли? Я часто думаю — кому все это нужно? Вы видели, сколько лежит итальянских книг? И сколько французских? И сколько английских? Кто это все читает? Я тоже могу здесь издать свои стихи, ради Бога, это будет приятно мне, и приятно Рок, и я пошлю пару книжонок в Харьков, если будет работа и обэхээс нс будет висеть на мне — почему работаешь с золотом, а с чем мне было работать — с чугуном, с романом «Сталь и шлак»? — так вот, я тоже могу заработать немножко, издать свои стихи, здесь можно. Но знаете, вот наш Эдик Лимонов, он издавал стихи сам и продавал, самиздат,
— Вы собираетесь в Америку? — спросил Саша, просто так, чтобы оборвать это вот — по-живому, отойти от того, о чем ему так хотелось поговорить и о чем вдруг неприкрыто заговорил этот человек.
— Мы ждем, и ждем, и ждем, ждем в Америку, и знаете, вчера мне предложили ехать в ФРГ, и там работу, и все, но мы с женой очень боимся…
— Чего вы боитесь?
— Как чего? Там же фашисты. Вы что, не читали в наших газетах, хорошо, в ваших газетах — там реваншисты, и там милитаристы, и там фашисты и неофашисты…
— Вы верите нашим газетам? — удивился Саша.
— Нет, конечно, не очень, но когда ты всю жизнь читаешь, то поневоле, а что, вы думаете, это совсем не так? Там нет фашистов, и реваншистов, и милитаристов?.. Когда всю жизнь читаешь, то все-таки это в тебе остается как-нибудь, ведь других газет мы не читали… Так вы думаете, их там все-таки нет?
— Может, есть. А может, не больше, чем всюду, — сказал Саша, — откуда мне знать?
Длиннорукий сверкнул очками, сказал:
— Этот мир — огромный, как пропасть без дна. Человек в нее проваливается, и будто его нет — брат уехал в Австралию, он был тоже какой-то там журналист у нас в областной газете, и говорят, он даже выпустил книгу в Австралии про разные недостатки у нас в Харьковской области, там в Австралии он выпустил книгу, но кто ее там читает, не знаю, у меня ее пока нет, хотя я и так знаю все недостатки, мне, конечно, все равно интересно, но им? Я все-таки вижу, вы не очень верите в неофашизм? Это было бы совсем неплохо — поехать в ФРГ, там есть огромные преимущества…
— Какие?
— Большие. Через два года вы уже можете ехать на экскурсию.
— На Монмартр?
— Почему на Монмартр? — возмутился длиннорукий человек. — В Харьков, конечно!
Саша грустно кивнул, листая маленькую книжечку, изданную в Брюсселе. Человек по фамилия Камнев (может быть, он был все-таки Штейн) писал про пайки и про буфет для начальников, который был в ленинградском Смольном дворце лет десять тому назад (может, он есть и сейчас, куда денется буфет, раз есть дворец). Этот Камнев писал очень смешно, но самое смешное было то, что он писал об этом с такой страстью, как будто в Брюсселе уже начались перебои с колбасой или будто он был яростный сторонник равенства. Нет, конечно, он хотел разоблачить неравенство, но кому оно нужно там, в Брюсселе, их ленинградское колбасное неравенство — даже самых возвышенных альтруистов в Брюсселе волновало, наверно, их собственное, пусть не столь тайное, но зато вполне явное неравенство, остальные просто ели свою колбасу, без задних мыслей об окружающем их третьем, четвертом и пятом мире, о голодающей Индии, несытом Китае, о загадочно молчаливой Корее и недокормленном Ленинграде.
— Австралия, ФРГ, Новая Зеландия, Канада… — продолжал длиннорукий человек свою бесконечную песню (Саша представил, что он так же поет ее дома, в Остии-Лидо, а Роза готовит обед, не слыша его стенаний, а дети смотрят телевизор и болтают по-итальянски). — Человек вываливается из гнезда и летит. Но человек не птица. У него будет еще одно гнездо? Может быть. Но почему я все время думаю про это? Вы думаете, что это важно? Или это совсем не важно?
Саша поднял голову, точно услышал что-то неожиданное.
— Ну да, — сказал он. Это важно. Мы живем в мире, в котором родились и который поэтому кажется нам прекрасным. Мы занимаем экологическую нишу в этом мире. Мы такие-то такие-то, оттуда-то: например, Иисус из Назарета. И ему важно, что скажут о нем люди из Галилеи, а не люди из Австралии.
— Вы помните? — Длиннорукий оживился. — Вы помните, что сказал Нафанаил? Он сказал: «Из Назарета может ли быть что доброе?»
— Да, и все же Назарет — это было в орбите их мира. Для нас тоже важна орбита, какая бы она ни была трудная. Мы можем овладеть умами всего мира, но для этого не хотим обытальяниться. И никто из нас не хочет на крест. Я не хочу. Я вообще, кажется, лишен отваги. Вот вы храбрый человек.