Свет в Коорди
Шрифт:
— Кого — их судить? — спросила судья, ставшая опять очень спокойной. — Их не за что судить. Сегодня они судят вас.
Прокурор обратился к Роози с вопросом:
— Скажите, а угроза была реальная, то есть я хочу сказать, можно было ожидать ее исполнения?
И вот тогда-то Роози рассказала об августовской ночи, о неизвестном в саду, о неясных подозрениях своих…
В зале опять было очень тихо, и словно сместилось что-то в четком, размеренном ходе дела в спокойных стенах этого зала, где задавались вопросы и получались ответы, и беседа, на первый взгляд, шла так мирно, и Коор сидел, казалось бы, такой укрощенный на своей скамье… Многим в судебном зале вдруг показалось, что своим рассказом Роози Рист внезапно вынесла жизнь
После недолгого перерыва, когда зажгли лампы и народ, густо накурив в коридорах и соседних комнатах, снова повалил в зал, суд продолжался.
Йоханнес Вао не вошел в зал. Но и уйти он не мог; остался в соседней комнате за дверью, курил, садился на скамью и снова поднимался с места и мычал что-то себе под нос.
Подходя к дверям, он слышал за ними отрывки из речи прокурора, составившего из всего сказанного и выслушанного сегодня очень четкую и логическую картину. Да, впрочем, многое стало сегодня ясно Вао и без слов прокурора.
…Ловкий и коварный кулак, наживший добро за счет широкого использования батрацкого труда. По отношению к советскому государству — враг… активный враг. Методом борьбы против советской власти избрал саботаж, запугивание бедноты… Был связан, повидимому, с бандитскими элементами…
— В руках Коора золотое зерно превращается в пороховую начинку для бандитских патронов… — расслышал Вао фразу прокурора. Прокурор требовал применения суровой кары к Коору.
И он, Вао, опустив голову, не нашел ничего возразить…
— Волк, — сумрачно проворчал он вслух.
Это был самый ненавистный хищный зверь для мирных землевладельцев-животноводов из Коорди.
Вао, согнув плечи, вышел в темноту, отыскал свою лошадь, разобрал вожжи и тихо поехал к дому.
Он был потрясен.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Только с первым снегом сложил Пауль строительный инструмент в своем новом сарае. Теперь бы наконец перевести дух и вытянуть ноги под столом в жарко натопленной комнате…
Сделано не так уж мало, даже фундамент под новый дом заложен. Хотя хлеб частью и сгорел, но оставшегося хватит до будущего урожая; а картофеля — с избытком. В изобилии засолены огурцы и капуста, из сладкой белой свеклы наварен громадный кувшин медового сиропа; моркови и брюквы — вдоволь и себе и скоту. В хлеву стоит другая корова вместо пропавшей на пожарище, два поросенка и овца. Несколько белых кур с петухом на шесте вносят в хлев некоторый уют. А ведь все это достигнуто за один год!
Так подбрось же, Айно, в плиту вязанку можжевельника, горящего с веселым треском. Что там варится в котле? Ого, суп, и даже с клецками; смотри-ка, у нас даже мясо появилось! Подбрось в огонь, и будем ждать нового года. Год назад так хотелось добраться до спокойной ленивой минуты досуга в своем доме, в тепле, казалось — приди она и — остановись жизнь…
Не хочу никуда я спешить, И буду я медленно жить…Пришла эта минута, а вот на сердце все неспокойно… Пауль озабоченно хмурится и, глубоко задумавшись, всматривается в горящие уголья; изредка шевелит губами, словно беседуя с кем-то отсутствующим, и снова хмурится, недовольный собой, и томится.
Айно тайком безжалостно усмехается. Она знает, в чем дело. Его страдания на сей раз не трогают ее, они не предвещают какого-либо убытка или худа их дому. Пожалуй, даже наоборот, — связаны с честью, оказанной Паулю деревней Коорди. Дело в том, что Паулю надо сказать речь. Добро бы обыкновенную речь о необходимости своевременно закончить лесозаготовки или о каком-нибудь текущем событии, —
— Ну, а как бы ты сказала, если бы надо было? — откашлявшись, не без смущения спрашивает Пауль жену.
— Я бы совсем не сказала, — снисходительно отвечает Айно.
— Хм… А может, не надо его и выбирать? — говорит Пауль с хитринкой, покосившись на Айно.
— Как не надо? — удивляется Айно. — А кого же тогда? Кто тебе первым помог, и сколько он домов выстроил людям — вот об этом и скажи…
— Следовало бы… — соглашается Пауль.
Куда бы он теперь ни пошел, — на почту ли, в кооператив, в народный дом или на железнодорожную станцию, — всюду на него с избирательных плакатов смотрело лицо Йоханнеса Уусталу с сосредоточенно поджатым ртом; левый глаз, чуть прикрытый нависшим веком, щурился. С таким же знакомым внимательным прищуром старик осматривал деревянную планку в своих руках, прежде чем придавал ей законченную форму. И на дверях волисполкома был наклеен плакат и, благодаря одному обстоятельству, говорил без слов старожилам Коорди о событиях, ставших историей. На широком крыльце волисполкома уцелела грубая, темная от времени, на вечность сколоченная скамья, на которой отец Йоханнеса Уусталу, Юри, был выпорот солдатами-карателями. То было сорок с лишним лет назад, когда Юри с крестьянами выжег баронскую мызу. Пойманный, он на крыльце волостного присутствия принял на свою спину месть барона фон Унгерна; Йоханнес, сын, стоял тогда в глухо роптавшей толпе.
«О скамье сказать…» — твердил себе Пауль каждый раз теперь, входя на крыльцо, где отмечались важнейшие вехи в жизни великого сельского плотника. Размышления над удивительными поворотами в судьбе народного кандидата будили в душе Пауля мысли о нем самом, о жизни в Коорди. Перед глазами вставали Роози и Семидор — также незаурядные в Коорди судьбы — удивительные взлетом, победой над прошлым, над самими собою. Вспомнились Маасалу и Тааксалу; с любопытством глянул со стороны на собственные потуги. Все это нельзя было оторвать от судьбы Уусталу. Да и сколько их еще возвышалось, незаметных ранее, судеб в Коорди! Это было собирание сил, схожее с движением тысяч весенних ручьев, устремляющихся к единому руслу. Об этом хотелось сказать в речи, но чувствовал — нехватает умения сказать.
Муули, видя его мучения, по-приятельски посоветовал не волноваться — посмотреть в газетах, как выступают другие доверенные лица, написать примерный конспект — положить перед собой. Со своей стороны дал несколько мыслей. Но и совет не внес в дело окончательной ясности. В газетных строках говорилось очень складно, — Пауль с сокрушением чувствовал, что так складно не сказать, — но там было чересчур много красивых и торжественных слов, которых никогда не употребляли в своей простой и деловитой жизни ни сельский плотник Йоханнес Уусталу, ни сам Пауль Рунге. И все время, когда он думал над предстоящей речью, в голову лезли вещи обыденные и простые: вот они с Семидором роют колодец; Уусталу, прищурившись, шаркает рубанком; люди из Коорди, стоя цепью, спасают горящий хлеб; он, Пауль, вместе с Роози едет в волость сокрушать Коора… Вот об этом хотелось бы сказать.
Хотя Пауль постоянно помнил о приближающемся дне встречи кандидата с избирателями, день наступил все же как-то очень неожиданно. Пауль заметался с утра и расстроился по причинам, в сущности, пустым и мелочным: уборщица с вечера не вымыла полы, позабыли достать лишний десяток скамей, неожиданно оказалось, что стекла керосиновых ламп разбиты и не годятся, а в местном кооперативе их не было. Пришлось человека специально посылать в город. И печки в углах большого холодного зала народного дома плохо разогрелись из-за сырых дров.