Свет в Коорди
Шрифт:
— Ну чего там… — неохотно проворчал он. — Белка орехи собирала, да мальчишки все равно подсмотрели. Тебя и так как голенького видят. А ты уж очень раздражаешь, зря…
— Как так? — подивился Коор.
— Так, раздражаешь кого не надо… — снова дурашливо ухмыльнулся Кянд. — Ну, все равно, выпей-ка еще.
— Ну… а ты не раздражаешь? — спросил Михкель, медленно отодвигая стакан и стараясь поймать взгляд свояка. — Вон крестьяне говорят, что не поймешь как следует, под кем же трактор — под Кяндом или под товариществом.
— То Маасалу мутит… — хладнокровно сказал Кянд. — Да и что трактор… — Он пренебрежительно махнул рукой. — Надо будет — он и под товарищество пойдет. Только тому еще время не вышло…
Он снова дурашливо ухмыльнулся и заболтал о выводке пчел.
— Веришь
Михкель усиленно распяливал на свояка глаза, разъедаемые дымом, прощупывал его взглядом. Лицо Кянда с круглыми крепкими щеками, с коротким крепким носом, было округло, без впадин, — поди ухвати такого, рука соскользнет с него, как с шара: не за что ухватить, зацепиться, даже веки без ресниц и белокурые волосы гладко зализаны к затылку плотным округлым чехлом.
Когда наконец добрался до окошка и просунул пробу зерна в жестяной консервной баночке, то и на лицах молоденькой приемщицы, и лаборантки, просмотревших его бумаги, прочел удивление и безмолвное осуждение. Да и весовщик, говорун и шутник, взвешивая два его мешка, молча установил движок, скучающе назвал цифру и не удостоил шуткой.
«Ничего, сойдет и столько…» — не без сладкого злорадства подумал Коор, складывая квитанцию и пряча ее в громадный тощий бумажник.
Побродив по базару и купив кой-чего по мелочи, молодцевато уселся в телеге и загрохотал по булыжной мостовой обратно к дому. Утренний, тоскливо сосущий осадок с души как рукой сняло, словно свежего ветра глотнул в городе, приободрился.
Ничего, пусть себе косятся однокоровницы, всякие тетушки Тильде, или эта завитая, в ярком ситцевом, там, за окошком… Хотите — не хотите, а хлебу своему он хозяин.
Под ровное цоканье копыт от быстрой езды в затуманенную вином голову лезли острые, тревожные мысли. Неприятно вспомнилось вскользь брошенное Кяндом предостерегающее: «Раздражаешь слишком»… Почудилась набычившаяся фигура Рунге, неотвратимо идущего тропинкой на хутор Кару — в который раз! — для нудного до тоски объяснения. Кожа на острых скулах Коора туго натянулась, встряхнулся, словно локтем отпихнул, отвел все досадное, мешающее, ненавистное… Ожесточился.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
У Роози было большое терпение; маленькие неудачи не могли повлиять на нее и вывести из равновесия. Она не ожидала быстрого исполнения желаний, потому что не привыкла к легким достижениям. Ведь даже хлеб, тот хлеб, с отпечатком капустного листа на нижней корочке, который она только раз в неделю пробовала свежим, а в прочие дни ела сухим, плотным, как глина, доставался с большим трудом. Надо было поворочать вилами да граблями, помахать косой от солнца до солнца, до ломоты в костях, чтоб иметь право прибавить к хлебу еще вареный картофель с соленой салакой и творог. Ну, а уж сверху полить творог сметаной могли себе позволить другие, вроде Коора, а не Роози. Она это понимала и не приходила в отчаяние, хотя мечта о самостоятельной жизни в своем домике исполнялась весьма медленно. Правда, теперь была у Роози земля и рыжая корова, полученная от Коора. За ней девушка ухаживала с беспокойством и болью человека, стремящегося к независимой жизни. Сняла Роози еще и кое-какой урожай овса с полей. Но, конечно, всего этого было еще недостаточно для постройки собственного домика, как бы мал он ни был, но все-таки был уже какой-то шаг к нему. И, утешаясь этим, Роози могла вытерпеть многое, в том числе неопределенность отношений с Михкелем Коором, а неопределенность давала себя чувствовать на каждом шагу. Коор скосил и свез в свой сарай всю вику с полей Роози; она сама помогала. Слушая его воркотню и жалобы на большие расходы и никудышный урожай, на дороговизну хлеба и молока, — а Роози ела его хлеб, — она с замиранием сердца старалась угадать, не потребует ли он вдобавок еще долю с урожая овса и, может быть,
Как-то Коор заявил, что им надо свести расчеты насчет коровки, — как-никак, она год пользовалась ею, теперь уж не те времена, он тоже не может коровами бросаться… Он берет свою корову обратно и уступает Роози годовалую телку. Породистая телка, через два-три года — хорошая корова…
Разговор происходил в полдень в хлеву. Роози, сидя на табуретке, доила свою рыжую. Роозины заботы благотворно сказались на рыжей: она выглядела лучше хозяйских коров. Роози выслушала Коора не оборачиваясь, только звон молочных струй о подойник на время смолк. Потом, когда Коор вышел, она все-таки выдоила молоко сполна, — нельзя его оставлять в вымени, — встала и, испуганно глядя перед собой и чувствуя, как что-то оборвалось в ней, пошла к выходу. В комнату она не смогла пойти, — вдруг там Коор со своим бледным костяным лицом… Зашла на скотную кухню, поставила подойник, уселась на камень, задумалась…
Роози чувствовала одно — что-то должно произойти. А если ничего не случится, то она сама должна позаботиться, чтоб случилось. Она могла многое вытерпеть, могла месяцами молча терзаться, боясь аппетита хозяина, но это… Уступить рыжую Роози не могла, это было ясно для нее… Она была готова как угодно пострадать сама, даже заболеть может быть, но корову отдать — нет! Это значило бы отступиться от мечты.
Десятки мыслей роились у нее в голове. Пойти в волость, рассказать или написать в город, в столицу, какому-нибудь ответственному человеку, наконец в суд подать… Но что знали в волости или в городе о ее устном договоре с Коором? Чем доказать права на рыжую, тем более что в волости она, кажется, до сих пор по бумагам числится за Коором. Ничего не выйдет из хлопот, как бы права она ни была… Бессильная злоба накапливалась в Роози против человека с лицом, напоминавшим ей обглоданную коровью кость. Другие живут по закону, первую долю урожая честно доставляют в город, в элеваторы, поезда развозят хлеб государству — большому и доброму, что даром дало Роози землю, обещало дом и собственную, отдельную от Коора жизнь. А Коор? Сидя на хлебе, выбросил два мешка ржи, как нищим. И никто его не остановит, не заставит сдернуть ненавистную шляпу с головы…
Роози тоненько всхлипнула и коричневыми измазанными руками вытерла глаза.
Сзади к ней подошла свинья, требовательно хрюкнула, поддала носом и опрокинула подойник; вода в луже замутилась, побелела. Свинья с довольным хрюканьем приложилась к луже. Роози крикнула «прочь!», но поленилась встать отогнать ее.
Новая мысль осенила ее. Пауль Рунге! Разве он не наказывал ей притти в нужную минуту? Теперь, кажется, время настало. Вот кто сумеет помочь!
И Роози заторопилась.
Пауля Рунге она застала на крыше его нового хлева, настилающим еловую желтую дранку; подивилась и немножко позавидовала в душе: «Уже до крыши дошел…» В самом деле, хлев, занимая половину фундамента, уже стоял под крышей. На другой половине, где должен был встать сарай, пока еще светлели необшитые стропила.
Пауль с сожалением отложил молоток и слез.
— Уж не больна ли ты? — спросил он, внимательно глянув на ее распухшие глаза.
Нет, она не больна. Но она проходила мимо и решила зайти побеседовать, тем более — есть о чем поговорить.
— Валяй, — по-приятельски поощрил Пауль. — Да, кстати, не слышно ли, когда Коор свою норму хлеба повезет наконец? Он никогда не поверит, что у Коора нет хлеба.
— Хлеба-то?.. — Роози с горькой насмешкой скривила губы, поправила платок на голове и, чувствуя ожесточенное наслаждение от своих слов, сказала: — У него хлеба столько, что твою комнату засыпать можно до потолка, и кухню тоже, и еще останется много… Он скорее сгноит хлеб, чем свезет на элеватор.