Свет в ладонях

Остапенко Юлия Владимировна

– Удивительно красиво и горелым торфом воняет, – сообщил Клайв своим спутникам, отсчитывая кассиру сумму, положенную за четыре билета. – Но об этом молчок. Что ты морду кривишь, уважаемый? Не нравятся ассигнации? На них же лик короля Альфреда, что ты себе позволяешь? Это измена!

Кассир тотчас переменился в лице, сгрёб ассигнации и, пробормотав что-то про «никакого покоя», неприязненно бросил перед Клайвом четыре листка тёмно-синей бумаги. Клайв сграбастал их и показал кассиру зубы, а потом с тем же лучезарным видом обернулся к своим… ну, назовём их друзьями для краткости и простоты, отдавая себе, впрочем, отчёт, что не всё так просто.

Те, кого мы

условились называть друзьями Клайва, ответствовали на его улыбку довольно хмуро. Мрачнее всех был Джонатан, от которого не укрылось, что билеты Клайв предпочёл оставить при себе. Разумеется, отдай он их своим спутникам, те приложили бы все усилия, чтобы улизнуть, оставив его на перроне в Клюнкатэ, и он не собирался подвергать их подобному искушению. Поэтому билеты остались у него, и он нарочито медленно сунул их за отворот куртки, а потом ещё и внушительно похлопал по внутреннему карману.

Поезд, к счастью, прибыл почти вовремя, запоздав всего на четыре часа. Такие задержки происходили постоянно со всеми поездами, кроме правительственных, и, откровенно говоря, именно по вине последних, не желавших никого пропускать на развилках и переездах. Эстер отпустила по этому поводу недовольный комментарий, на что Женевьев тотчас ответила, что злоупотреблениям Малого Совета, а в особенности его негласного главы Монлегюра, давно пора положить конец. После этого обе женщины уставились друг на друга безо всякого намёка на приязнь, и Клайв сделал очевидный вывод, о котором, впрочем, пока что решил не слишком задумываться.

В половине седьмого, сияя лакированным корпусом в лучах рассветного солнца, люксовоз наконец вкатился на станцию Клюнкатэ, и четверо наших не совсем друзей погрузились в четвёртый вагон, самый обшарпанный, самый замызганный и самый неприглядный. В таком ли вагоне до'лжно разъезжать наследной принцессе Женевьев Голлан и не менее наследному принцу Клайву Ортеге, а также дочери сильнейшего, на сегодняшний день, человека в Шарми? Определённо, не до'лжно, однако Клайв почти все свои средства растратил на поиски беглецов, оттого еле наскрёб на места в третьем классе, что означало жёсткие лавки, никогда не мывшиеся заплёванные полы, мутные от грязи окна и не закрывающуюся дверь в тамбур, противно хлопавшую от царившей в вагоне качки. Сидя здесь и видя поржавевшую кое-где ленту рельсов, убегавшую прочь, трудно было считать люксовоз великим чудом, и трудно было хотя бы в мыслях оказывать владельцам железной дороги то уважение, на которое они претендовали.

Несмотря на дороговизну билетов, третий класс был забит до отказа. Часть мест пустовала – это были места, купленные жителями Клюнкатэ и так и не выкупленные никем в срок, – но в целом люди теснились, сидя друг у друга чуть не на головах, и казались вполне довольными путешествием. Кое-кто ещё клевал носом с ночи, но большинство уже проснулось, всюду шуршала обёрточная бумага, хрустели на чьих-то зубах сухари, бренчала гитара, хныкали дети и шумно ворчали жёны, утомлённые длительным путешествием. Поезд шёл из самой столицы, так что некоторые путешественники были в пути уже добрых три дня.

– Три дня без сна, без приличной еды, без ванны! – причитала леди, оказавшаяся на скамье напротив наших героев. Леди была столь тучна, что, по чести, ей следовало бы взять два билета вместо одного. Впрочем, неудобство искупали трое её детей, такие худенькие, что из них троих с трудом можно было бы вылепить половину их дородной матушки. Втроём они легко уместились бы на одном посадочном месте, так что арифметика выходила вполне справедливой.

– Мой бедный Руди

третий день лишён своей утренней порции овсяных хлопьев! Это губительно для его нежного желудка и деликатной печени. Правда, мой сладкий? – спросила тучная дама у попугая в жестяной клетке и вытянула губы бантиком, чмокая и сюсюкая в знак своей любви к Руди и огорчения по поводу причиняемых ему неудобств. Руди вздул на загривке веер жестяных перьев и скрипуче прощёлкал:

– Р-р-руди любит хлопья!

– Он же механический, – сказала Эстер, бросая мимолётный взгляд на трёх детишек, испуганно жавшихся к матери. – Зачем ему хлопья?

– Затем, – ответила дама, смерив её полным презрения взглядом, – что природа не выбирает, каким путём вдохнуть жизнь в своё создание – вульгарным живорождением или божественным люксием. И это значит, что всякая жизнь ценна, хотя мудрые знают, что божественное всяко ценнее вульгарного.

– Газеты! – беззвучно простонала Эстер и, подперев подбородок кулаком, демонстративно вперила взгляд в пейзаж, пробегающий за окном. Женевьев глядела на тучную даму с тщательно скрываемым неодобрением, а вот Джонатану, как заметил Клайв, было решительно всё равно: он рассеянно смотрел по сторонам и мыслями витал бесконечно далеко от толстой дамы с её тощими детьми и божественным жестяным попугаем.

Ехать до Френте было чуть менее суток, так что день предстоял длинный и скучный. Джонатан несколько раз порывался встать и «размять ноги», и Клайв всякий раз поднимался, чтобы прогуляться вместе с ним. Джонатан от таких предложений тотчас скисал, подтверждая подозрения Клайва, что прогулки он собирался использовать как предлог для поиска отходного пути. Оттого прогуливались они ровно до хлопающей двери тамбура, а там Клайв твёрдо заворачивал назад. Он не был уверен, но и не мог исключать, что Джонатан в отчаянном порыве защитить ту, которую считает своей королевой, стукнет старого друга по темечку и выбросит из поезда в овраг, словно дохлого пса. Клайву не нравилось это предположение, но, с другой стороны, он не мог не признать, что ни за какие блага мира не поменялся бы сейчас с Джонатаном местами. Оттого он делал то, что и должен был сделать на его месте хороший товарищ: всячески удерживал Джонатана от возможностей поддаться роковому искушению. Они возвращались на место, где сопровождающие их две леди встречали их натянутыми улыбками, тучная дама – новым взрывом жалоб, её дети – испуганными взглядами, а жестяной попугай – зловещим щёлканьем клюва.

Так кое-как протянули часа полтора. Затем Клайву вдруг почудилось нечто неладное. Не в среде его спутников, нет – там всё было более чем не ладно, это он знал и принимал как неизбежное зло. Но неладно было в самом вагоне, здесь, в поезде. Клайв напрягся, судорожно пытаясь нащупать источник этой смутной тревоги. Подобное напряжение во время службы во Френте не раз помогало ему обнаружить тень страха и злобы в по-детски честных глазах контрабандиста. И на сей раз чутьё его не подвело. Как только Клайв понял, в чём дело, он тотчас схватил Джонатана за руку.

Джонатан удивлённо вскинул глаза.

– Смотри, – понизив голос, сказал Клайв. – Ничего подозрительного не видишь?

Джонатан осмотрел вагон. На первый взгляд, всё оставалось прежним: точно так же храпели мужчины, ворчали женщины, хныкали дети. Кто-то шумно резался в кости через два ряда от них, то и дело вскрикивая на весь вагон то от радости, то от досады. Вот только…

– Гитара не бренчит, – осенило Джонатана. Он вытянул шею, разглядывая соседний ряд скамей. – Вон она стоит… а гитариста что-то не видно.