Свет в оазисе
Шрифт:
– Но откуда такая странная одежда? Почему открытая грудь у женщин?
– Мануэлю все же хотелось получить более точный ответ.
– Цыгане пришли в католические страны не очень давно. Бежали из Византии от турок. Наши деды были рождены в греческой вере, но здесь приняли католичество. Одежду цыгане носят такую, как та, что носили византийцы до вторжения турок Там все так одевались.
Бальтасар умолк с тем характерным выражением лица, по которому Мануэль, уже неплохо знавший характер своего солдата, понял, что тот на какое-то время исчерпал запасы своего красноречия, и теперь задавать ему вопросы
Цыганская стоянка открылась взору как-то очень внезапно и вся сразу, когда путники обогнули очередной холм. Это были разбросанные тут и там без всякого порядка глиняные хижины, палатки и крытые повозки. Очевидно, холм прикрывал лагерь от ветра. Во всяком случае, здесь было теплее, чем по дороге сюда. Входы в жилища были занавешены старыми, выцветшими, и даже порой дырявыми, тканями. На протянутых повсюду веревках сушилось белье. На открытом пространстве горел большой костер, который постоянно поддерживали двое мужчин.
Кругом бегали кучерявые дети со смуглой желтоватой кожей и большими черными глазами. Было много женщин с младенцами, которых они держали в складках перекинутого через плечо суконного плаща. Все попадавшиеся на глаза женщины, даже старухи и маленькие девочки, даже те, чья одежда износилась настолько, что напоминала кучу тряпья, носили украшения: браслеты, сережки, бусы. Многие были в тюрбанах. Часто попадались молодые парни, с серьгой в одном ухе. Большинство мужчин носили длинные, нестриженые волосы и свисающие усы. Бородатых тоже было немало. Очевидно, большим спросом в этом обществе пользовалась хна: здесь и там попадались люди с крашеными волосами, отчего они казались не черноволосыми, а рыжими.
При виде Мануэля и его спутника к ним сразу ринулся подросток с нагловатым выражением лица. Безошибочно угадав в Бальтасаре соплеменника, он что-то выпалил ему на кало. В ответ последовала короткая реплика, и мальчик неохотно удалился в один из домов. Бальтасар подошел к столбам, к которым были привязаны чьи-то лошади, и любовно потрепал по холке вороного жеребца. Тот сразу же ткнулся мордой человеку в плечо, словно признав его своим. Молодой цыган дернулся было в сторону Бальтасара, но, видимо, что-то в повадке солдата и в отклике животного подсказало ему, что этот человек умеет поладить с лошадьми и скорее даст ударить самого себя, чем нанесет им вред.
Из дома, в который вошел мальчик, вскоре появился крепко сбитый мужчина с кольцом в правом ухе. На вид ему было лет тридцать, но черная окладистая борода, вероятно, немного старила его, так что он мог быть и моложе. Внимательно глядя на Мануэля глубоко посаженными черными глазами, он сказал на чистом кастильском наречии:
– Приветствую вас, идальго, в нашем лагере. Вы желанный гость, ведь вы защитили наших женщин.
Мужчина назвался именем Пако. Оставив Бальтасара общаться с лошадьми, он повел Мануэля между кибитками к одному из отдаленных домов, где представил его нескольким пожилым людям. Судя по всему, они пользовались в лагере авторитетом и, возможно, были здесь своего рода старейшинами, но Пако ничего об этом не сказал, а Мануэль постеснялся проявлять любопытство.
Он заметил, что старейшины обращаются с Пако как с равным, несмотря на его сравнительную
Впоследствии отдельные незначительные события этого дня перемешались в памяти Мануэля. Он помнил несколько реплик Пако ("Серьга в одном ухе означает, что этот мужчина - единственный сын в семье, дон Мануэль. Как видите, я тоже отношусь к их числу"), помнил, что его и Бальтасара чем-то кормили в глиняном домишке, но не помнил, чем именно. А уж удержать в памяти имена множества людей, которых с ним знакомили, было и вовсе невозможно. Несколько раз между повозками к Мануэлю приставали дети, но Пако их тут же прогонял.
Во всех домах и повозках, куда Пако заводил Мануэля, он видел распятия и иконы. Люди радушно встречали гостя, многие предлагали выпить и закусить, хотя печать бедности лежала буквально на всем. Мануэль не решался спросить, где же Лола.
Народу вскоре стало значительно больше, так как из других мест в окрестностях Альхамы прибыли на повозках с мулами и лошадьми еще два цыганских табора. На вопрос о причине праздника, Пако ответил, что для радости никакой особой причины не требуется. Мануэль помнил разъяснения Бальтасара относительно "особого дня", но не стал спрашивать, чтобы Пако не подумал, будто дворянин из Саламанки подозревает его народ в языческом поклонении луне.
С тех пор, как Мануэль прибыл сюда, он так и не встретил Лолы, но решил набраться терпения и не проявлять интереса к ней. Пако усадил его на одной из открытых повозок.
– Я вас оставлю, друг мой, - сказал он.
– Все ждут, что я буду играть на гитаре.
– О, на гитаре?! Я знаю, что этот инструмент популярен в Андалусии, но никогда еще не слышал его звучания. Интересно, насколько он похож на виуэлу.
– Не могу ответить на ваш вопрос, дон Мануэль, поскольку виуэла - инструмент для благородных, и я им не владею, - с этими словами Пако удалился.
Вскоре он появился вновь под громкие приветствия зрителей, рассевшихся вокруг костра. Пако опустился на приготовленное для него сидение и стал потихоньку, перебирать струны. Поначалу он делал это так тихо, что даже треск костра было слышно лучше, чем его игру. Разговоры умолкли.
Гитара оказалась похожа и на виуэлу, которой Мануэль владел вполне сносно, и на лютню. Но, в отличие от лютни, у нее был прямой, а не изломанный гриф, а строй вообще был какой-то незнакомый. Мануэль отметил, что гитара полнозвучнее других сходных с ней инструментов, и отнес это на счет ее сдвоенных струн.
Мануэлю было приятно почувствовать себя знатоком: дескать, у тебя свой инструмент, а у меня - свой. Однако вскоре иллюзия профессионального равенства рассеялась. Игра Пако стала громче, серии внезапных, резких ударов раскрытой пятерней ритмично чередовались с таким быстрым перебором струн, что Мануэль понял, насколько ему далеко до подобной игры. Ничего такого он на виуэле сыграть бы не мог.
Хотелось бы ему уметь вот так, как Пако, передавать чувство! Страстность, исходящая из этих струн, была очень хорошо знакома Мануэлю. Она охватывала его в моменты боя, звучала музыкой ветра и проносящихся мимо гор, когда он мчался на быстроногом коне, - музыкой поглощения пространства. Она же с детства уносила его воображение в мечтах о плавании, о далеких землях, об открытиях и странствиях.