Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Е. оказалась чемпионкой. Она выкинула белый флаг только через двадцать минут.
— Марусь… Я не буду, Марусь… Раз больше никакой язвы рядом, одна ты… Хрен с тобой, говори что хочешь, только сама, а то у меня заворот кишок от этого твоего… Он кто? Доисторический? Неуж недавний? А себя-то понимал? Ой, давай лучше чаю попьем…
— Разве он до тебя доходит? Я имею в виду чай.
— Ну, не доходит, понятно, но все-таки. Напиться не напьешься, а вкус есть.
Я отправилась на кухню и поставила чайник. Пить хотелось и мне.
— Я крепкий люблю, — объявила Е. — И сахару побольше.
— Тебе не повезло. Я пью без сахара.
— Жмешься, что ли? — изумилась Е. — В зоне и то хоть
— Вон сахарница, трескай.
На моих задворках обвалилось беспомощностью. Беспомощность поспешила спрятаться за мирным голоском:
— Чего к мужику-то моему не сходила?
Я тему не поддержала.
— Зачем? — спросила я.
Если бы она сидела напротив, она бы, вероятно, чем-нибудь подавилась.
— Ты что? Ты как?.. Бананами обходишься?
До меня как-то не сразу дошло, что имеется в виду. Чтобы окончательно спуститься от шмаковских небесных вихрей, потребовалось время. А когда всё же дошло, я выплеснула оставшийся чай в сторону соседнего стула.
Только вряд ли Е. там находилась.
— На стену попало, пятно будет, — посожалела Е.
Я мрачно молчала.
— Да ладно тебе, — вполне по-свойски пробормотала Е. — В зону бы тебя, чистоплюйку… Кто как может устраивается. И ничего тут такого, раз природой устроено, но не обеспечено.
— Что природой устроено? — не выдержала я. — Что тебе не обеспечено?
— Ну, ты посмотри! — изумилась Е. — Ну, прям первый раз слышим… Да теперь про это в детском саду знают! Что у кого и для какой надобности.
— Ну, и для какой же?
— А для трам-тарарам там-там!..
— Это у детсадовских ангелочков такая надобность?
— Не строй дебилку, сама знаешь, что удовольствие.
— От комаров чешешься — тоже удовольствие…
— Ты фригидная, что ли? Тогда какого рожна он к тебе таскался?..
— Давай договоримся: мухи у нас отдельно, а борщ отдельно.
— Мухи, ага… — обиделась Е.
Я почувствовала, что от темы податься некуда. Я опустила забрало и взяла копье наперевес.
— В какие бы одежды ты ни рядилась, Елена, король все равно голый.
Она озадачилась. Не надолго. Голый король заставил ее предвкушающе потянуться.
— Давай, давай, голышом самое то. Ха, порнуха на словах — я не пробовала. Думаешь, получится?
Ни о чем другом она не в состоянии. Знакомая картина. Не она одна.
Не найдя иного, я зашла с единственной карты, которую обнаружила:
— А дочь про тебя знает? Хоть что-нибудь?
Я почувствовала, как она ужалась. Втянула липкие щупальца. Огрызнулась, защищаясь:
— Тебе-то что?
— Сколько ей? — спросила я, представив среди миллионов брошенное существо, которого лишила заслона не безнадежная смерть, а чья-то легковесная глупость.
— Четырнадцать… — Е. хотелось всхлипнуть, но она удержалась.
И ждала новых вопросов о дочери. Она ни с кем о ней не говорила, а ей хотелось. Ведь это ее дочь, это почти она сама, и ей казалось издали, что она очень ее любит. (Ветер шевельнул белые кудряшки, и маленький голосок запел что-то в своем маленьком мире.)
Я спросила:
— Хочешь, чтоб и она была как ты?
Е. выбрала самый приятный смысл вопроса и живо ответила:
— Ага, пусть красивая будет.
Я без сожаления обрушила лживую веру:
— И в тюрягу пусть, и по пять кобелей в сутки, а в промежутках бананы? Их хоть моют перед употреблением?
Мне показалось, что меня растаскивают тигриные когти. На моей территории Е. корчилась в ненависти к миру. Она не знала нюансов. Умильное созерцание дармового дочкиного счастья через миг обернулось слепой яростью.
— С-сука… — задохнулся в моем горле чужой голос.
Я пропустила определение мимо. Я сказала:
— Если
— Сволочь научная! Не смей моей дочери касаться, лоханка интеллигентная!
Мимо, мимо…
— Я видела, как ты себя девочкой вспоминала, пела так трогательно. Я даже козьи катышки видела. А кто-то сверху — ягодки, говорит…
— Ублюдки! — ринулась в предложенную сторону Е. — Это мне и устроили — всю жизнь одно дерьмо! Этот гад с ягодками в следующий раз мне яблоко дал. Красивое, как в сказке, я откусить не решалась, а только смотрела. (Ветер шевелил белые кудряшки…) Север у нас, только репа и вызревала. А он потом — виноград, целая кисть, такое только в раю расти могло… Виноградных ягод много, отрывала по одной, а там всё равно оставалось. Потихоньку ела, одна, он не велел маме говорить, если мама узнает, то придется все младшему братику отдать, а ему и так всякие соки в баночках, а мне даже попробовать не дают. Вообще-то он меня любил, по-моему. Он ничего ужасного не сделал, он только смотрел и гладил. Как я на яблочко смотрела и гладила. Так и не откусила, а оно сгнило. (Ветер, ветер…) Через полгода он внезапно исчез, говорили, что на соседней улице кто-то повесился, но я не поняла, я просто осиротела. Все, кто были около, на меня так не смотрели, а мать поддавала по заду, когда у меня не получались гнусные задачки на вычитание — там всегда кому-то надо было что-то отдать, а я не хотела, мне самой было мало. (Белые, белые кудряшки, почти, наверно, локоны.) Матери было некогда, она работала на птицеферме — тыкала электрическим током в куриные головы. Отец то жил с нами, то нет. Когда он вернулся в очередной раз, я подошла к нему, прижалась и попросила, чтобы он погладил. (Она считала, что это мужская обязанность.) Он посмотрел как-то не так и оттолкнул. Я заплакала и убежала во двор. У нас был двор — здесь таких нет, он был как комната, только без потолка, в этой комнате целый день могло быть солнце или целый день дождь, а ты всё равно дома, от этого получалось, что солнце — мое и дождь тоже мой, и там всегда что-то менялось и происходило. Там жил кот…
Я вместе с Е. видела этот двор, обнесенный сплошным дощатым забором с треугольно выпиленными зубьями поверху, по ним акробатически пробирался нахальный соседский кот, которого звали то Ментом, то Мусором, он сторожил сверху всё доступное и нещадно драл любого из своих соплеменников, потерявшего бдительность в охоте за стрекозой или мышью, всегда выжидая момент, когда живое будет поймано, и лишь после этого обрушивался ястребом, молниеносно схватывался с пришельцем, неизменно побеждал и тут же сжирал чужую добычу. Охотиться самостоятельно Менту было то ли лень, то ли неинтересно, и он неделями тощал на заборе — до того, что начинала клочьями вылезать сивая шерсть. Но выдержка побеждала, и он опять, истошно вопя, сваливал противника и хрустел костями не своей мыши, будто она была по меньшей мере кроликом.
В углу двора стоял деревянный сарай, разделенный на клетушки по числу жильцов. Между ним и Ментовым забором оставалась бесхозная щель, магнитом притягивавшая своей таинственной знобкой сыростью, сырость дышала даже в самое раскаленное лето, когда весь дом выжаривал на солнце подушки и перины и колотил скалками по зимним полушубкам. Между сараем и забором существовало особое бессолнечное время года, и щель казалась ходом в запретный мир. Там можно было откопать яркие черепки, толстых личинок и странной формы пустые пузырьки, которые всё еще чем-то волшебно пахли, а если не хотелось заниматься раскопками, можно не торопясь справить малую и большую нужду, испытывая недоступные в ином месте покой и удовлетворение. Двор любил своих детей больше, чем их любили взрослые.