Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— Да как на дрожжах… От гормонов все, — вздохнула Клавдия.
— От каких еще гормонов? — изумилась Лушка.
— Да-к лечат вот. Третий год уж. Астму лечат.
— Где ты живешь? Не здесь?
— Да-к в районе, где же… В деревне Большая Рига. У нас и озеро Большая Рига. Больница тоже есть. Лечат. Аппетит вот только замучил. Третий год наесться не могу.
— А голодать сможешь? — примерилась Лушка.
— Да-к если велишь… Все одно — ем, ем, а от голода вот-вот помру. Так, наверно, без разницы.
Лушка смотрела-смотрела и решилась:
— Ничего не есть — поняла? Совсем ничего. Не помрешь —
Клавдия молча перекрестилась.
— И врачам скажи — голодаю! Голодаю, и все тут, хоть режьте, поняла? А я тебя натирать буду.
— А чем? — обнадежилась Клавдия.
Лушка покосилась на прислушивающихся соседок, уклонилась от ответа.
— Потом скажу. Пошли в душ!
Клавдия безропотно поднялась.
Лушка работала с ожесточением. Клавдия приносила мокрое полотенце и распластывалась на кровати, стыдливо от себя отворачиваясь, а Лушка терла ее, как редьку, терла всякий раз не меньше часа — вместо завтрака, обеда и ужина, и еще в промежутках, когда у Клавдии начинали алчно блестеть глаза. Она по нескольку раз в день таскала Клавдию под холодный душ, а в прочие времена надзирала за ней, как за преступницей, и следила, чтобы ничто съедобное не попадалось ей не только в руки, но и на глаза, а для этого никуда от нее не отлучалась. Людмиле Михайловне, явившейся в следующий вечер, попросила соседок сказать, что сможет повстречаться никак не раньше чем через неделю, а то и две и что приносит большие извинения. Людмила Михайловна опять передала ей всякие пакеты и чистенькие, старательно подобранные учебники по всем законным предметам с первого класса по четвертый. Лушка прятала пакеты с глаз долой и решалась притронуться к ним только тогда, когда Клавдия сотрясала стены храпом, да и то уходила под пальму, чтобы не оставлять в палате вожделенных запахов. В остальное свободное время она вчитывалась в крупный детский шрифт и с особенным вниманием рассматривала картинки. У нее была компьютерная память, но кое-что она повторяла иногда не один раз, пытаясь обнаружить скрытый, может быть, смысл, и смысл почти всегда обнаруживался, но не потому, что был укрыт, а потому, что Лушка продолжала самостоятельный поиск в сторону. Прочитала она и задачники, они нравились ей больше остального, в них была занимательная игра, вроде ребусов, и Лушка, без бумаги и ручки, перерешала все примеры и задачи, без пропусков и подряд, получая от процесса азартное удовлетворение.
Через неделю халат на Клавдии застегивался почти как на прочих. Клавдия детски радовалась и прикидочно ощупывала себя в наиболее мощных местах.
— Неуж и тут сойдет? Вправду? Легче-то насколь… И есть не хочу, вот ей-богу! Сестреночка ты моя, радетельница, и не противно тебе со мной… Стыдно-то, Господи! Ты молоденькая, ладная… Хоть провались! Выпишут тебя — приезжай, прямо в Большую Ригу и приезжай, овечки у меня, молоко, огород, поросеночек на зиму, грибы у нас, а озеро песчаное, а за ним лес, молодая-то была — тоже купалась… Может, теперь и мужик останется, я уж, конечно, молчала, что с них непомерного требовать, только с хозяйством одной несподручно, а теперь, может, ничего.
— Конечно, ничего, — охотно подтверждала Лушка. — Ты красивая будешь.
— Да
— Какие тридцать? — воспротивилась Лушка не совсем серьезно. — Мне восемнадцать, да и то весной!
— Я же говорю — не от годов возраст, — убежденно сказала Клавдия. — От состояния. — И опять смотрела небесно и наивно.
Совсем люди себя не знают, удивилась Лушка. С таким ружейным прицелом — и верить дурочкам из деревенской больнички… Дети не зря в ней бабку узрели.
— Ты, Клавдия, дура, каких мало, — любовно повествовала Лушка. — Тебе рассердиться надо — тогда сама себя вылечишь.
— Не умею я сердиться. Да и на кого?
— А на себя. Тебе — себе верить надо, а ты на других переложила. Травами бы лечилась. Травы знаешь?
— Да у нас травы все знают, если не совсем огродились. Так и я как все.
— Не как все. Глаза у тебя. Ну, глаза говорят. А огородились — это как?
— Ну, на город перехлестнулись. Наполучали квартир, а за картошкой и мясом — каждое воскресенье автобус трескается. Разорили себя, а теперь хапают.
— Сама всё знаешь, а сюда угодила.
— Наука же… Поверила. А ты, сестреночка, по какой причине тут? Почему себя не уберегла?
— От переживаний. Тоже, видать, огородилась.
— Переживания — это да, многие шалеют. Меня Бог миловал.
За разговорами летели часы и не хотелось есть. Не раз заглядывала врачиха, беседовала ни о чем, зачем-то слушала Клавдию своей прилипчивой трубкой — Лушке казалось, что врачиха только делает вид, а на самом деле ничего не слышит.
Как-то утром, наскоро заглотив завтрак, Лушка подоспела как раз вовремя: две соседки из своих запасов потчевали Клавдию вафлями и печеньем. Клавдия слабо оборонялась, а увидев вернувшуюся Лушку, облегченно улыбнулась.
— Это зачем? — уставилась на соседок Лушка.
— Жалко же, — плаксиво сказали соседки, а глаза у одной и другой виляли из стороны в сторону.
Лушка нахмурилась.
— А еще? — потребовала она.
— У нас больше ничего, — запихивая соблазны в тумбочку, слукавили соседки.
— Сунетесь еще — не спущу. Вместо Клавдии ожиреете, — пригрозила Лушка.
Соседки моргнули, переглянулись, попятились.
Было тут что-то, кроме печенья и вафель. Не против Клавдии что-то, а что-то против Лушки. Если после голодухи Клавдию накормят…
— Тебе сразу есть нельзя — ты поняла? Загнуться можно. Ты поняла?
— Ой, знаю, — каялась Клавдия, — а вот поди ты… Соображение застилает.
— Гляди, — серьезно сказала Лушка. — А то и меня засудят.
Лушка считала, что до Клавдиного голодания никому нет дела, но к концу следующей недели новоявленную знахарку вызвал псих-президент:
— Никакого покоя от тебя, Гришина. Теперь ты взялась лечить.
— Я что-нибудь делают не так? — наивно спросила Лушка.
— Ты не имеешь права делать ни так, ни не так. Если с больной что-то случится…