Светлячок надежды
Шрифт:
Кто-то тронул его за руку.
– Мне очень жаль, Джонни, – услышал он женский голос и обернулся.
Женщина стояла рядом, одетая в черное платье, и держала в руках кастрюльку, накрытую фольгой. Даже под страхом смерти он не вспомнил бы, кто это.
– Когда Артур бросил меня ради той барменши, я думала, что жизнь кончена. Но ты продолжаешь просыпаться по утрам и однажды понимаешь, что все в порядке. Вы снова полюбите.
Джонни потребовалось все его самообладание, чтобы не ответить резкостью женщине, приравнивающей смерть к супружеской неверности; пока он пытался
– …лучший мир… – услышал Джонни и пошел прочь.
Он протиснулся сквозь толпу к бару, устроенному на кухне. По дороге ему встречались люди, произносившие самые разные сочетания все тех же бесполезных слов – «сожалеем», «конец страданиям», «лучший мир». Он не останавливался и не отвечал, а продолжал идти. И не смотрел на расставленные по комнате фотографии – на подоконниках и прислоненные к настольным лампам. В кухне его встретила группа женщин со скорбными лицами, занятых делом: они снимали фольгу с кастрюлек и рылись в ящиках с кухонной утварью. При появлении Джонни женщины замерли, словно птицы, обнаружившие рядом лису, и посмотрели на него. Их жалость и страх, что подобное может случиться и с ними, была почти осязаема.
У раковины с кувшином в руках стояла его теща Марджи. С громким стуком поставив кувшин с водой на кухонный стол, она откинула прядь волос с печального, осунувшегося лица и шагнула к нему. Женщины посторонились, пропуская ее. Она остановилась у бара, бросила в стакан лед, плеснула виски, содовую и протянула ему.
– Я не мог найти стакан, – пробормотал Джонни. Глупо. Стаканы стояли прямо перед ним. – Где Бад?
– Смотрит телевизор с Шоном и мальчиками. Это ему не под силу. Я имею в виду, оплакивать смерть дочери вместе со всеми этими незнакомцами.
Джонни кивнул. Тесть всегда был тихим человеком, а смерть единственной дочери сломала его. Даже Марджи, которая вплоть до своего последнего дня рождения оставалась энергичной и черноволосой, стремительно постарела после того, как узнала страшный диагноз дочери. Она сгорбилась, словно в любую секунду ожидала очередного удара судьбы. Она перестала красить волосы, и пробор на ее голове стал похож на замерзший ручеек. Очки без оправы увеличивали ее водянистые глаза.
– Иди к детям, – сказала Марджи, и ее бледная рука с синими венами легла ему на локоть.
– Я могу остаться здесь и помочь вам.
– Со мной все в порядке, – сказала она. – Но я волнуюсь за Мару. Очень тяжело терять мать в шестнадцать лет, и мне кажется, что теперь она жалеет, что ссорилась с матерью до того, как Кейт заболела. Иногда слова запоминаются, особенно сказанные в гневе.
Джонни сделал большой глоток, наблюдая, как лед постукивает в опустевшем стакане.
– Я не знаю, что им сказать.
– Дело не в словах. – Марджори крепче сжала его локоть и вывела из кухни.
Дом был полон людей, но Талли Харт выделялась даже в толпе скорбящих. Всегда в центре внимания. В черном обтягивающем платье, которое, наверное, стоило столько же, сколько некоторые машины, припаркованные на дорожке
– Как она может улыбаться?
– Талли кое-что знает о разбитом сердце – не забывай об этом. Она всю жизнь прятала свою боль. Я помню, как впервые увидела ее. Я шла через улицу Светлячков к ее дому, потому что она подружилась с Кейт, и мне хотелось узнать ее поближе. В старом обшарпанном доме я познакомилась с ее матерью, тогда она выбрала себе имя Облачко. Хотя «познакомилась» – это явное преувеличение. Облачко лежала навзничь на диване, с горкой марихуаны на животе. Она попыталась сесть, а когда у нее ничего не вышло, сказала: «Черт, я совсем обкурилась», – и снова плюхнулась на спину. Я посмотрела на Талли – ей тогда было лет четырнадцать – и увидела на ее лице печать стыда, которая остается с человеком на всю жизнь.
– У вас самой был отец алкоголик, но вы же это преодолели.
– Я влюбилась и нарожала детей. У меня есть семья. Талли считает, что ее может любить только Кейт. Сомневаюсь, что она успела осознать потерю, но, когда она все поймет, это будет ужасно.
Талли вставила в проигрыватель компакт-диск и включила музыку. Из динамиков зазвучала песня «Рожденный жить на воле» [3] .
Люди, собравшиеся в гостиной, отошли от нее; вид у них был оскорбленный.
3
Песня, написанная Марсом Бонфаером и ставшая байкерским гимном в конце 1960–1970-х годов.
– Кто хочет выпить? – спросила Талли.
Джонни понимал, что должен ее остановить, но не мог себя заставить подойти к ней. Не теперь. При взгляде на Талли он каждый раз думал: «Кейт умерла», и рана вновь начинала кровоточить. Отвернувшись, он пошел наверх к детям.
Подъем по лестнице отнял у него все силы.
У двери в комнату близнецов Джонни остановился, собираясь с духом.
Ты сможешь.
Он сможет. Обязан. Его дети только что узнали, что жизнь бывает несправедлива, а смерть разбивает сердца и семьи. Его обязанность – все им объяснить, сплотить их вокруг себя и исцелить.
Набрав полную грудь воздуха, как перед прыжком в воду, он открыл дверь.
В глаза ему бросились постели – незастеленные, смятые; покрывала с сюжетами из «Звездных войн» лежат перекрученными грудами. Темно-синие стены – Кейт сама раскрасила их, нарисовав облака, звезды и луну, – были украшены рисунками мальчиков и плакатами с любимыми киногероями. На комоде гордо выстроились футбольные кубки и золотистая бейсбольная бита.
Бад, тесть Джонни, сидел в большом кресле, в котором обычно помещались оба мальчика, когда играли в видеоигры, а Шон, младший брат Кейт, спал на кровати Уильяма.