Светоч русской земли

Иванов Сергей Иванович

Человеку потребно еды намного меньше, чем мы едим. Только еда должна быть всегда свежей и не проглоченной кое-как, не разбираючи ни вкуса, ни толка. Всё ж таки и постясь, и зачастую на едином хлебе, а вырос же Варфоломей с двух мужиков силой!

Глава 23

Подошёл Филипьев пост. За ним - Рождество. Кое-как справили ордынский выход. Хозяйство продолжало падать,

люди разбегались, пустели волости Кирилла. Дани кое-где были забраны уже на три года вперёд, и крестьяне теперь отказывались давать корма боярину, и даже повозное дело исполняли с натугой, ссылаясь на нехватку коней. Земля оскудевала серебром, и цены на сельский товар и снедный припас в торгу падали. За воск, мёд, портна, пшеницу и скору давали теперь едва ли половину того серебра, что можно было выручить прежде московского насилованья...

Не один Кирилл мыслил податься на новые земли. Родичи пересылались друг с другом, судили и рядили, посылали ходоков. Жёнки заранее плакали, прощаясь с родимой стороной. Про каждого, кто успел перебраться в Галич ли, Кострому, Устюг на Шексну или Вятку, вызнавали: как оно - там? Как - наши? Как - местные? Как принял новый князь, каковы - земли, дадены или куплены, и почём? И каковы дани, и какова легота, и дают ли ослабу и помочь на обзаведение?

На молодого ростовского князя Константина, женатого на дочери Калиты, надежды не было...

Тяжко уходить с родимых палестин! Тяжко избирать иную родину! Хоть и в пределах той же Руси, а всё одно: тут каждый пригорок, речка, берёзовый колок, каждая пашня, каждый боровой остров - свои и знакомы до слёз. Там вон мальцом ловил язей, там собирали грибы, и знаешь, в каком колке - белый гриб, где - рыжики, где - иное что. Каждая тропка изведана, каждый овраг – полон преданий и сказов. В том бору нечистый пять дней водил старуху Секлетею и отпустил едва живую, когда она, опомнясь, прочла вслух трижды "Отче наш". На этом взлобке по вёснам девки водят хороводы, а на том холме когда-то кудесили волхвы, и поныне жгут костры в Иванов день. В том заовражке побили новгородских купцов. А тот камень по-за огородами ничем не знаменит, кроме того, что сызмладу с мальчишками играли у того камня и прятались за камень от выдуманного врага, и собирали полянику, что росла в траве вокруг того камня... И как оставить, как проститься и с тем камнем, и с воспоминаниями юных лет? Всё это - боль сердца. Да, многие силы нужны и многое мужество, чтобы подняться в иные края!

***

Онисим приехал, обнял Кирилла, подмигнул, склонился к плечу и шёпотом повестил:

–  Новизну привёз! - Он был весел, Стефана толканул под бок.
–  Всё хозяйничаешь? Слыхал! Быват, и сгодитце теперича!

Шум, ветер перемен, ворвались с ним в терем.

Обедали старшей дружиной, врозь от малышей с мамками. Онисим въедался в уху, обсасывал головы окуней, подзуживал хозяина:

–  Постничаешь?

В этот день впервые Варфоломей услышал за прикрытыми дверями повалуши слово "Радонеж". Сказанное не раз и не два, и с восторгом, и с сомнением, и с неуверенностью, и снова со значением и силой.

Слово было красивое, напоминало праздник Радуницу, - радость об усопших родичах, с которыми в этот день пировали русичи, приходя на могилы родных и близких с пирогами и яйцами, пили пиво, кормили птиц, в которых и до сих пор многие видели души предков, усопших на отчем погосте.

Веселились, чтобы весело было и покойникам: батюшке с матушкой и дедам-прадедам в их истлевших домовинах, чтобы узрели они оттуда, что живёт, не погиб, не затмился, не угас их корень на этой земле. Радуница, Радонеж, радостный – или памятный? - город.

К вечеру и узналось всё по-ряду. Там, в Радонеже, давал земли переселенцам московский князь. Принимал и жаловал людей всякого чина и звания, давал льготу от даней до десяти лет. Пахали бы землю, строились, заводили жильё. И места были не столь далёкие, почитай, ещё и свои места, - не полтораста ли поприщ всего от Ростова?

Онисим вызнал и баял, что набольший московский боярин, тысяцкий Протасий, созывает охочих насельников из Ростовской земли.

Кирилл взвился:

–  К московскому татю? К ворогу?! Чести, совести ся лишить! И баять не хочу! - Но после, посмотрев в глаза Марии, под хор голосов застольной братии, - и Яков с Даньшей поддержали Онисима, - сник, потишел, начал внимать, покачивая головой.

В разговорах, спорах, почитай, и не спали всю ночь. Кирилл вздыхал, ворочался, не раз вставал испить квасу. Мария шёпотом окликала супруга, уговаривала соснуть, не маяться.

–  Как тамо! - бормотал Кирилл. - Дом порушим, ономнясь и на ином месте не выстать! Тебя, детей...

–  Спи, ладо! - сказала Мария, - Господь не попустит... Всё - в Его воле! Быват, и дети подрастут, спи!

Кирилл кряхтел, перекатывал голову по изголовью. Тянуло жилы в ногах, долили думы, не отпускала обида. Так и проворочался до утра.

Назавтра Онисим, прощаясь, затягивая пояс, уже на крыльце дотолковывал вышедшему его проводить Кириллу:

–  Да и тово, под рукой у московита будем! Тута словно бы вороги князю Ивану, а тамо - свои, чуешь? Гляди, в московскую Думу попадём с тобой! Ударив Кирилла по плечу, полез на коня.

О думе, конечно, сбрехнул Онисим, но хоть не платить десять лет даней-кормов, хоть не давать ордынского выхода, не видеть грабежа в своём доме!.. На московских землях и мы, почитай, станем для московитов свои...

Онисим отъехал, и новые страхи объяли, и пошли пересуды да толки с роднёй. А уже и то было ясно, что ехать надо. Не минуешь, не усидишь, не отдышишься за своим князем, который повязан Москвой...

Стефан бегал горячий, пламенный. Варфоломею, походя, бросил:

–  Едем в Москву!

–  В Радонеж! - поправил Варфоломей, которому сразу понравилось слово. Стефан подумал, кивнул и повторил:

–  На Москву! - И умчался.

Как там будет, что и какая труднота ожидает их, не важно! В жизни, в которой поднесь всё только рушилось, исшаивало и меркло, появилась цель. На Москву!

Варфоломей вышел на крыльцо, постоял, подумал, ковыряя носком сапога подгнившую ступень, спустился в сырь сада.

Была та пора весны, когда всё ещё словно бы медлит, не в силах пробудиться от сна. Небо мглисто. Снег уже сошёл, и лишь кое-где мелькнёт в частолесье ослепительно-белый обросок зимы. Набухшие почками ветки ещё ждут, ещё не овеяло зеленью паутину берёз. И если бы не легчающий воздух печалью далёких дорог наполняющий грудь, то и не понять - весна или осень на дворе?

Он оглянулся, вдохнул, поёжился от подступившего озноба и увидел, понял, почувствовал одиночество брошенных хором, опустелых хлевов, дичающего сада, огородов, покрытых бурьяном, поваленных плетней, за которыми во всю ширь окоёма идут по небу облака...