Свидание на Аламуте

Резун Игорь

– Она ту-у-ут! – пронесся над травой ликующий голос женщины.

Заратустров рванулся вперед. Через траву. Она хлестала по лицу. За ним трусил Бабушкин. Выскочили на пологий спускающийся бережок. Вот она, избушка с черным провалом двери, с разломанными ступеньками, стоящая на невысоких сваях. Наталья Егоровна стояла на верхней ступени; камуфляжные штаны закатаны, ступни босы и мокры – видимо, заходила со стороны ручья. «Берцы» были на два размера больше, так она их там и потеряла. Наталья увидела полковника и Бабушкина, помахала им рукой и крикнула еще раз, уже весело:

– Идите сюда! Тут она. Живая. Только спит…

И как-то

странно улыбнулась. Гримасой. Некрасивой гримасой, обнажившей выступающие вперед зубы с железным брекетом. Челюсть ее в этой улыбке почему-то безвольно провисла вперед, и какая-то темная жидкость внезапно окрасила губы. Женщина молча отпустила руки, цеплявшиеся за косяк, и, все еще сохраняя эту гримасу на остывающем лице, повалилась вперед, на песок. В ее узкой спине, глубоко впившись в камуфляж, торчал небольшой, стальной туристский топорик.

Заратустров рванулся. Точнее, ему показалось, что рванулся. Ноги, как в дурном сне, заперебирали на месте, скрипя, выколачивая о подошвы ковер травы, но в плечо вцепились вялые и вдруг ставшие чудовищно цепкими пальцы старика. Бабушкин зашамкал, запел сипло:

– Аста-авь, ас-ставь… Атмучалась девка, аднака!

Глупо трепыхать, конечно. Все! Алтайки, от мала до велика, привыкшие к вою волка за околицей и похрусту медведей в чаще, топор мечут лучше, чем десантура свои ножи. Это уже все, без вариантов.

Они, поскальзываясь, быстро шли к избушке; буйная трава тут выползла из камней, предательски бросая их под ноги. А когда подошли, все было кончено. Узген склонился над мертвой, профессиональным приемом проверяя ее шею. Все, биения архимедовой жилы нет – никакого пульса не нужно…

В это время Сангар заскочил в черный провал двери; там что-то с грохотом упало, покатилось. Потом он выволок из прокопченной избушки молодую девку. На вид – лет восемнадцати. Ее растрепанные, когда-то черные волосы теперь были почти полностью запорошены бело-серой золой. Седая. Скуластое лицо – в крови. Почти нага, только обрызганные кровью тряпки болтаются на теле, покрытом ссадинами и синяками от полных бедер до тугой груди. Сангар бросил ее на песок, ругаясь по-таджикски, и придавил подошвой «берца» к земле, как насекомое. Девка затихла. Заратустрову бросились в глаза ее коричневые пятки, покрытые чудовищно глубокими трещинами…

Стояли, курили. Молча. Заратустров смолил «Приму» (ее до сих пор выдавали в паек, по две пачки на каждого некурящего таджика), сплевывая налипающие на губы крошки. Топорик уже вынули, а тело прикрыли брезентовой плащ-палаткой.

Они молчали; только Сангар изредка сопел громко, шумно, как растревоженный в берлоге медведь. Заратустров докурил сигарету до конца, обжег губы и, чертыхнувшись, резким жестом отшвырнул окурок. Затем он глухо сказал:

– Узген, выкопай ей… как положено. А ты, Сангар…

Полковник, недоговорив, посмотрел на сидящую на песке алтайку и уперся в нее тяжелым взглядом. Она перехватила этот взгляд, внезапно запрокинула голову и заклекотала: то ли засмеялась, то ли закашлялась, давясь. Седые ее волосы полоскались на ветру. Таджик сплюнул и оборонил спокойно:

– Язык ей отрезали. Совсем языка нет, вот.

Заратустров посмотрел на Бабушкина. Лысина у того блестела на солнечном свете. В камуфляже он походил на пугало. Старик тоже почувствовал, кашлянул, начал своей веревочной рукой отирать эту розовую, целлулоидную лысинку и тонко проблеял:

– Так

эта, памашь, Григорьич… мертвенькая она уже. Шаманы ее головешку только оставили… и все… Видал на руках надрезы? Кровушку-то с нее всю слили в чан. Что топорик изловчилась кинуть, то это воля Божья…

– С головой поработаешь, Тимофей Исаич? – резко, хрипло выдохнул Заратустров.

Бабушкин молча кивнул.

– Узген, понял? Копай тогда… Сангар, на караул!

Полковник развернулся и, расшвыривая камни ногами, побрел к ручью. Алтайка булькала ему вслед своим страшным клекотом. Сангар, хмурясь, передавал Бабушкину что-то большое и холодно блестевшее – как селедка.

Заратустров сидел метрах в ста. На одном из камней. Сидел, бестолково и покорно смотря в кипящее пенное крошево. Оно клубилось перед глазами, как туман. Просто так, белесо. Ему, Заратустрову, было плохо. Наверное, в первый раз за несколько лет по-настоящему плохо. Спасала сейчас не водка, спасала природа: в неумолчном беге воды слышалось утешение. Все сдохнут. И он сдохнет, и Бабушкин, и эти его бойцы. А вот этот ручей будет шуметь и шуметь да потихоньку передвигать камни. Как когда-то гремела в ущелье речушка, по прибрежным валунам которой карабкалась женщина, прижимая к себе мокрый от брызг маленький сверток… Их не будет. Они превратятся в прах. А это вот – ручей, горы, безоблачное небо – все будет. Будет! Черт подери, это вечно. Стоит ли тогда думать о смерти? Впрочем, и о жизни тоже лучше не думать.

Да и есть ли она?

Заратустров слушал. И слышались ему в этом водяном бурчании какие-то хрипы и стоны, невысказанные жалобы. Все это мешалось, буравчиком вгрызалось в душу, высверливало тяжесть, сковавшую все его существо с того момента, как Сангар, крякнув, выдернул топорик из тела и деловито, по-хозяйски обтер его лезвие о камуфляж. Топорик-то хороший, пригодится. Что ж тут его оставлять. Жалко.

– Жалко, да?

Это произнес Бабушкин. Старик подошел неслышно. Куда делись его шаркающая походка и неуклюжесть? Как это он, без палки, бесшумно прошел по этим скользким камням? Что он делал с этим человеческим окурком, лишенным почти всего, что может отличать Человека от полутрупа? Как он выжимал информацию из омертвевающего мозга? Полковник догадывался, но предпочитал не думать. Он только один раз видел в учебном фильме большой секретности, как тибетский лама без скальпеля проводит трепнацию черепа… Разбирает его, как детский конструктор… Нет, нет, к черту! Кряхтя, бывший особист присел на валун и начал полоскать руки в пенящейся воде. Рукава его камуфляжа были закатаны, и кровь медленно бледнела на этих худых, но странно жилистых и по виду еще сильных мослах с раздувшимися, загрубевшими от напряжения суставами. Кровь уходила в ручей, как и сотни, как и тысячи лет назад. Все приходит из воды и уходит в нее.

– Жалко у пчелки, – угрюмо проворчал полковник и снова уткнулся глазами в крошечные водопады.

Бабушкин не отвечал. Только тщательно отмывал руки.

– Да вот… такая-то жисть, Григорьич! Всякому свой конец. И хорошо, что тут… Кто была? Ни ребенка, ни кутенка. Порода пустая. Такая вот планида… И эта тож… Ох, и уработали ее шаманы-то! Только головешка живая и была. Печенка, Григорьич, как камень. Выжата вся. Так-то вот…

– Кончай это все. Выдоил?

– А то! Надо было слово знать верное… нашептать… Язык отчирикали, а головешку-то оставили… Торопились, паря.