Свидание в аду
Шрифт:
Весь день Жан-Ноэль наблюдал за работами, прохаживаясь в брюках для верховой езды вдоль строительных лесов. Обычно его сопровождал Кристиан Лелюк с неизменным фуляром на шее. Чтобы позлить Лидию, Жан-Ноэль пригласил молодого пианиста провести лето в Моглеве. Кроме того, Кристиан обладал хорошим вкусом. Вкус его формировался в школе «Трех пчел», впрочем, как и вкус самого Жан-Ноэля. И молодые люди забавлялись, как мальчишки, играющие в кубики, хотя дело они имели с настоящими башенками, настоящими стенами и перекрытиями.
– Галерею маршалов я предлагаю обшить ярко-желтыми панелями, кресла – обить ярко-голубым атласом (цвета орденской
Иногда разыгрывались драмы.
– Кто вас просил делать сиреневые узоры на лепных украшениях? – спрашивал Жан-Ноэль у маляров.
– Господин барон, так велел нам господин Лелюк…
– Господин Лелюк тут не распоряжается… Немедленно снимите сиреневую краску и сделайте вишневый узор, как мы условились.
После этого Лелюк полдня дулся.
Рабочие ненавидели этого черномазого человека, этого двуногого паука, который всегда сваливался откуда-то как снег на голову и отдавал распоряжения, которые сегодня надо было выполнять, а завтра – нет. Он обо всем доносил Жан-Ноэлю; тот, впрочем, иногда обрывал его.
Не любили рабочие и самого Жан-Ноэля, который не умел даже толком распоряжаться. Их возмущало, что они зря тратят время и переводят материалы, но, стиснув зубы, они вынуждены были сохранять вежливость и терпеливо ожидать окончания бесконечных споров, которые вели между собой Жан-Ноэль и Кристиан, держа в руках образцы драпировочной ткани.
Но кто же всем распоряжался в доме?
Жан-Ноэль недавно получил письмо от своего родственника де Валлеруа. «Говоря откровенно, – писал герцог, – нас несколько удивил твой брак. Но поскольку состояние твоей жены позволит тебе привести в порядок замок Моглев и поселиться в нем, я одобряю твое решение…»
«Твоей жены…» Жан-Ноэль никак не мог привыкнуть к тому, что Лидия – его жена. Да и никто в Моглеве не мог к этому привыкнуть. Леонтина Лавердюр, женщина с резким голосом и быстро мигавшими глазами, не постеснялась прямо сказать Жан-Ноэлю:
– Для нас госпожа баронесса – это по-прежнему ваша покойная матушка. Ну а нынешняя госпожа баронесса годится разве только в матери вашей матушке. Так что это, как говорится, ни в какие ворота не лезет.
Лавердюр – постаревший, поседевший, отяжелевший, – как всегда, исполнял обязанности управляющего; он относился ко всему более спокойно.
– Оставь, мать, мы в своей жизни немало чудного повидали… – вразумлял он жену.
Жан-Ноэль совершенно забыл, что бывшему доезжачему уже два года как не платили жалованья, и Мари-Анж пришлось напомнить об этом брату.
Но кто здесь думал о других?
Лидия… Лидия Шудлер, госпожа Жан-Ноэль Шудлер… ежедневно принимала солнечные ванны. Она лежала совершенно голая на небольшой лужайке, которую облюбовала для себя: живая изгородь из бересклета в принципе скрывала ее от посторонних взглядов. Но только в принципе… Ведь если ее не могли видеть люди, проходившие по аллеям, то она была прекрасно видна кровельщикам и каменотесам, работавшим на башнях. Растянувшись на оранжевом тюфяке, она в первые дни делала вид, будто не замечает рабочих, но затем принялась откровенно разглядывать их сквозь темные очки, натирая при этом кремом свое костлявое, как у старой козы, тело.
– И не стыдно в ее-то годы! – возмущались рабочие. – Ведь замок Моглев, должно быть, восстанавливают на деньги старухи, так неужто трусики она себе
Когда Лидии надоедало нежиться под лучами августовского солнца на глазах ошарашенных мужчин, она надевала коротенькое пляжное платьице и возвращалась в замок, еще более увеличивая царивший там беспорядок.
Тетя Изабелла, которой негде было провести лето, также приехала в Моглев и взяла на себя обязанность распоряжаться слугами. Однако ее деятельность сводилась главным образом к тому, чтобы по десять раз в день пересматривать меню: безволие у нее превратилось в настоящую болезнь, и она уже не могла даже толком решить, что ей самой хочется съесть за обедом. Приехав в Моглев, она считала, что лишний раз доказывает свою преданность семье, потому что эта внезапно появившаяся странная племянница семидесяти двух лет от роду была неспособна вести дом, а Мари-Анж, которой больше подходила бы эта роль, решительно ничем не интересовалась. «Бедная Мари-Анж… Все-таки ей следовало бы сделать над собой усилие. Уж слишком близко к сердцу она принимает все, что с нею случилось, – говорила себе Изабелла. – Я, что ни говори, проявила больше мужества в подобных обстоятельствах… Хорошо еще, что я приехала сюда и могу оказать ей поддержку. Кто еще станет заботиться о ней?»
2
Мари-Анж вертела в руках письмо, которое ей только что принесли. Письмо от Лашома. Распечатает она его или разорвет, не читая, как это уже не раз бывало?
Заставить себя не распечатывать письма было очень трудно. Нужно было огромное усилие воли, а она так устала! Прошло четыре месяца после ее последней встречи с Симоном; отчаяние и гнев уступили место в душе Мари-Анж подавленности и унынию. Настойчивость Симона слегка трогала ее. Если она позволит себе распечатать письмо, какое-нибудь воспоминание, какая-нибудь фраза пробудит еще, чего доброго, былую нежность, она ответит Симону, а затем и увидится с ним… потому что никого другого в ее жизни по-прежнему не было. А делать этого не следовало, это было нелепо, ни к чему хорошему привести не могло. Можно заново оштукатурить фасад замка Моглев, можно подмалевать лицо Лидии, но возродить чувство нельзя. Здесь и так все подновляют и ремонтируют! Нет, любовь – нечто более хрупкое, чем старые камни и старые лица…
Хирургическое вмешательство, избавившее Мари-Анж от беременности, прошло неудачно. Его непосредственным результатом было сильное кровотечение, а затем у нее наступила долгая душевная депрессия.
Мари-Анж завидовала девушкам, которые служили с нею у Марселя Жермена. Они уже на следующий день после аборта приходили на работу. И нисколько не сердились на своих любовников.
Она даже не предполагала, как дорог ей этот неродившийся ребенок. Не предполагала она также, что, убивая его, убивает тем самым и свою любовь к Симону.
Казалось, Мари-Анж пробудилась после сильного опьянения, когда разламывается голова, тошнит и мучительно стыдно; теперь она видела Симона таким, каким он был на самом деле: человеком с уродливым лицом и телом, слишком старым для нее; он был эгоистом, думала она, он связан по рукам и ногам своей прошлой жизнью и своим нынешним положением, он подчиняет все свои поступки карьеристским целям и расчетам. «Почему я должна расплачиваться за то, что он делал и чем был до знакомства со мной?» Она считала несправедливым, что на ее плечи легла вся тяжесть происшедшего, а Симон остался в стороне.