Свидание в аду
Шрифт:
И тем не менее… И тем не менее все, что было здорового в ее натуре, все, что присуще красивой двадцатипятилетней женщине с крепкими мышцами и широким тазом, наполняло ее искушением – которое она сама считала нелепым – сохранить ребенка, уже зародившегося в ней.
С самого начала беременности Мари-Анж чувствовала себя лучше, чем когда бы то ни было, если не считать легкого ощущения тошноты. Каждое утро, подходя к зеркалу, она ожидала увидеть круги под глазами и желтые пятна на лице – эти неприятные и будто бы неизбежные признаки беременности. Однако их не было: на нее по-прежнему смотрело цветущее лицо. Она немного пополнела, грудь у нее округлилась…
«Ребенок необходим для того, чтобы женщина чувствовала себя здоровой и спокойной, – думала она в такие минуты. – Мы созданы для этого. Я, во всяком случае, безусловно… Ребенок…»
Ребенок, которого баюкают и кормят грудью, ребенок, которого целуют в щечку, свежую и нежную, как персик, ребенок, смотрящий широко раскрытыми глазами на еще неведомый ему мир, ребенок, что смеется в колыбельке, когда его щекочут, ребенок, чье пухлое и хрупкое тельце хочется облизать, как это делают самки животных, ребенок, встающий на ножки и, пошатываясь, делающий первые робкие шаги, ребенок, который растет и взрослеет…
– Почему другие женщины, – прошептала чуть слышно Мари-Анж, – могут рожать детей без драм, без проклятий.
Камень, еще камень… статуя… фонтан…
Женский голос громко прозвучал позади:
– Никогда еще Версаль не был так великолепен, как сегодня!
Мужской голос спросил:
– Вы уверены, что будет только один тур голосования?..
Почему Симон не скажет ей: «Мари-Анж, сохрани ребенка. Я тебя об этом прошу. Я этого хочу. Ведь он также и мой, ты не смеешь сама решать его судьбу. Мы вместе воспитаем его и, как только я стану свободен, поженимся. Что нам до общественного мнения. Разве люди могут понять нас?.. Я принимаю на себя ответственность и за твою судьбу, и за судьбу ребенка».
Почему он так не говорит? Почему не принимает решение? Почему не приказывает ей? Почему он, мужчина, оставляет ее теперь одну?
«Если бы он мне так сказал, я бы на все смотрела иначе. Я бы чувствовала себя счастливой. И я бы приняла решение. Ведь, в сущности, я этого и сама хочу. Но он обязан сказать, и немедля».
В душе Симона тоже происходила борьба. Он еще сильнее хотел иметь ребенка, чем Мари-Анж. «Она ведь еще сможет иметь детей… А для меня это, должно быть, последняя возможность…» Правда, этот еще не рожденный ребенок мог, став взрослым, превратиться во второго Жан-Ноэля, это незаконнорожденное дитя могло оказаться и девочкой, и девочка эта могла впоследствии стать второй Люсьенн Дюаль… Да, так могло случиться, но не обязательно. Ведь Мари-Анж будет совсем в иных условиях. Но имеет ли он право просить ее об этом? Он отлично понимал, какую драму она сейчас переживает. Для него все это куда проще, все сведется главным образом к денежным обязательствам. А ее ждут и физические, и моральные страдания, и ложное положение в обществе. «А если я умру, так и не успев развестись, не успев признать ребенка своим, если нас разлучит война?.. Мало ли что может произойти… И тогда она останется одна, с малышом на руках, жизнь ее будет искалечена, ей нелегко будет устроить свою судьбу… Нет, нет, я не имею права».
Единственный раз – единственный раз за всю свою жизнь – этот эгоист попытался поставить себя на место другого человека. И он роковым образом не понял, чего ожидает от него этот другой человек, не понял того, что может составить счастье их обоих.
«Она сама должна решать. Я ничего не хочу ей навязывать, не хочу оказывать на нее давление».
И в это
Рощи, мраморные статуи, фонтаны. Неумолчный шум водяных струй еще больше подчеркивал их обоюдное молчание.
«Все дело в том, что она не так уж сильно любит меня и поэтому не хочет сохранить моего ребенка», – сказал себе Симон, и его пронзила острая боль, пожалуй, самая острая боль на свете, которую приносит мысль, что любимая женщина недостаточно любит тебя и именно в ту пору, когда ты особенно нуждаешься в доказательстве ее любви.
«Все дело в том, что он недостаточно любит меня и потому не просит сохранить его ребенка», – думала в это время Мари-Анж.
И ни один из них не произнес того нужного слова, которого ждал от него другой.
– Ты можешь быть уверена, что я не оставлю тебя в беде… – пробормотал Симон.
Стараясь проявить великодушие, он не нашел ничего лучшего, чем эта фраза, которая только увеличила у обоих тягостное чувство.
– Конечно, конечно, я в этом не сомневаюсь… – ответила она.
Лашом посмотрел на часы.
– Мне пора в зал заседаний. Ты дождешься меня? Я скоро освобожусь, и мы уедем вместе.
– О нет, – сказала она. – Я бы хотела уехать сейчас же. Может быть, твой шофер отвезет меня?
– Ты устала, дорогая?
– Да, немного.
На обратном пути Мари-Анж остановила машину возле кондитерской.
Жребий был брошен. Мораль мертвецов, жившая в ее крови, одержала верх – и ни она, ни Симон не воспротивились этому.
Сидя позади шофера, Мари-Анж беззвучно плакала, роняя слезы на свои любимые пирожные – эклер с шоколадом, – которые ей теперь уже долго не захочется есть.
12
В это время Жан-Ноэль и герцогиня де Сальвимонте прогуливались в садах Большого Трианонского дворца.
Последние две недели они, можно сказать, были неразлучны.
Они вместе побывали у астролога на улице Бломе, и когда тот приступил к составлению гороскопа Лидии, она назвала ему неверную дату своего рождения, а после этого со страстным интересом выслушала пророчество о себе, вернее, о судьбе женщины, которая была моложе ее на десять лет.
А на следующий день они отправились в банк, и герцогиня заставила Жан-Ноэля подписать вексель, в котором было сказано, что он обязуется возвратить ей деньги через три дня. Вечером они были в Опере. Наутро обнаружилось, что Лидии прислали пригласительные билеты на генеральную репетицию в «Комеди Франсез».
По истечении трех дней Жан-Ноэль в отчаянии признался герцогине, что не может возвратить ей долг.
И она дала ему отсрочку еще на три дня, заставив его подписать новый вексель. Так происходило еще несколько раз, и в день президентских выборов истекал срок в пятый раз предоставленной ему отсрочки. Герцогиня уже не заставляла Жан-Ноэля переписывать векселя, она ограничивалась тем, что на словах откладывала день погашения долга.
Все это время она предлагала молодому человеку развлечения, от которых он не смел уклониться, и Жан-Ноэль, как борзая на поводке, покорно следовал за ней с выставки на выставку, из одного великосветского салона в другой, из театра в театр.