Свидетель канона
Шрифт:
– Никола Можайский, у нас ему молятся о странствующих и путешествующих.
– Вот он, да… Посоветовал тебе переломать шпеньки, порвать струны. Ты так и сделал?
Хмыкнул новгородец:
– Верно, что поломались гусли, но не по совету святого Николы. А все-то мне казалось, что сон вокруг, мара лживая. И по струнам я бил без устали, руки не сдерживая. Тут струны мои полопалися, тут шпеньки на гуслях изломалися, а и сами гусли пробил я кулаком насквозь… До сих пор жалею, отцова память.
– Постой! – Гуннар осекся. – На чем же ты нам играл всю дорогу?
Певец
– Как поломался мой инструмент, сей же час царь морской новый мне сделал. В моих руках то гусли яровчатые, в чужих руках то камень холодный, мертвый.
Тут викинги уже выдохнули согласно. Нет, не зря погибли семь товарищей, не за глупость отдал жизнь молодой Олав Харальдсон. Есть еще на свете чудесные вещи, вот одна из них! Значит, взаправду плавает где-то корабль Скидбландир, а волшебные клинки в самом деле режут камень, как воду!
Выходит, не наврали про все остальное, и погибшие товарищи точно попадут в Валгаллу! Такие новости запили еще кубком рейнского. Тут мех с вином и опустел, но теперь об этом не пожалел никто.
Ярицлейв переглянулся с рыжей ирландкой и спросил:
– Как же ты утек тогда? В песне снова лжа?
– Нет, – печально усмехнулся новгородец. – Вот здесь правда-истина. Предложил мне царь морской выбрать невесту, еще и сам присоветовал: вон ту выбирай, черноволосую, черноглазую, бойкую да веселую. Мне же светловолосая и сероглазая понравилась, мирная да спокойная… Ее и выбрал.
Вздох – и замолчали собравшиеся у костра люди. Гудели елки под ветром, гремели в море черные волны, тучи непрерывным потоком неслись на юг, и кислым паром тянуло от сохнущих перед костром шерстяных плащей.
– … На ее корабле плавал, веселил ее басней да песней, иноземным словам научился многим… Катался, что твой сыр в масле, а как предложили мне награды, золотой ли казны, диковинного ли товара – взмолился: домой, мол, пуще жизни желаю. Помнит ли жена еще? Дети, верно, и лицо позабыли! Услыхав про детей, сжалилась дева светловолосая, но к дому не повезла меня: чужой оперативный район, сказала. Вот, высадила меня на Свальбарде, там-то ирландцы и отняли все подарки, а меня в Бремен к вам повезли на продажу. Год нынче который, боюсь даже спрашивать? А то слыхал я сказания, как люди у царя морского по году гостевали, на земле же проходили века многие.
– Вашего счета от сотворения мира не знаю, – Аслауг вздохнул, загибая пальцы-гвозди. – А по нашему… Девятнадцать лет от смерти конунга Сигурда… Выходит, от Рождества Христова одна тысяча сто сорок девятый.
Новгородец облегченно выдохнул:
– Всего десять лет! Ино, ромеи песни поют про древнего воителя, иже столько скитался, в основателях Рима его числят. Авось и меня дома еще не позабыли.
– Вот как, – сказал тут седой кормщик Харальд. – А ведь мы как раз едем наниматься на великую
Старик чихнул по-драконьи, едва не погасив костер, утерся краем плаща и продолжил:
– Играли ту свадьбу, когда дед отца моего носил еще детский сапожок. А пока ты у морского царя пировал, далеко-далеко на востоке тамошнего хана меркитов, Есугея, поразил гнев богов, молния с ясного неба…
Тут вздрогнул новгородец, вцепился в гусли свои, как в последнее, и мелко-мелко затрясся. Но старик продолжал, не меняя тона, разве только перескочили красные блики в глазах.
– … Империя чжурчжэней, что зовутся еще нюйчжи, тогда быстро покорила обезглавленных меркитов, привела к шерти всех таежных якутов, а степных прогнала за самый Урал-камень. Русы же киевские пошли встречь Солнцу, и булгар, и буртасов, и касогов, и еще там кого-то – всех покорили.
Старик снова громоподобно чихнул и оскалился:
– Вот на Урал-камне русы и встретили двунадесять языков, бегущих от нюйчжэй. На той войне в дружине коназа Гюрги прославился мой отец – уже не копьем, но советом. Дядья и все наше семейство тогда переселилось на Данапр, в Гнезново. Я один остался на родном севере. А коназ Гюрги прозван с тех пор Длинные Руки, ведь его власть от Оки, Немайн и Данапра дотянулась до самого Урал-камня.
Пить ничего не стали, так что просто стеснились к огню поближе: и викинги, и пленники. Как там сказал новгородец? "Не викинг или трэль, но человек"…
Гуннар вздохнул. Вера Молодого Христа, несть ни эллина, ни иудея, все рабы божьи… Но куда Гуннару в рабы? Плохой Скальд, хоть и не славился богатством, род свой мог назвать от конунга Гюльви, владыки богатой Швеции, у которого хитрая Гевьон стащила целый остров Зеландию во времена незапамятные… То есть, вполне себе памятные, просто не для всякого.
Словены и русы Молодого Христа почитают не слишком: там вотчина Древних. Древние вольготно бродят по необъятным и непролазным дебрям, волхвы в жертву им приносят живую кровь: когда звериную, когда и человечью. Самая вера христова в тех лесах и болотах неуловимо меняется, и с широкоскулых словенских лиц все чаще высверкивают черные степные глаза.
Половцев русы тогда поддержали хорошо и сильно, на Калке чжурчжэням пришлось тяжко. Отец вспоминал: великая битва, славная победа. И то сказать: от Киева до Итиля поближе, чем от Амура. Чем дальше протянешь руку, тем легче ношу подымешь, вот чжурчжэни и не осилили.
После той битвы русы выжгли кочевья дорменов, канглов и калмыков. Уцелевших загнали за Каменный Пояс, за тот самый Урал-камень.
А за Поясом встретила русов раскинувшаяся по необъятным болотам, именуемым "шибир", империя чжурчжэней. Если и уступающая ромеям из Миклагарда, то не слишком. Земля у нюйчжэй необъятная, щедрая: опричь хлеба и меду, ни в чем скудно. Торгуют жители "шибири" черным соболем, а воюют все конными, забрасывая тучами стрел. Волна русов, движущихся встречь солнцу, ударилась о волну конных стрелков, движущихся "к последнему морю", на закат.