Свинцовый монумент
Шрифт:
– Так если ты любишь...
– Я Ольгу эту, эту люблю. А ее больше нет. Есть другая Ольга. Которая издевалась над моей любовью. Я от первой должен уйти, тогда и она уйдет вместе со мною. Будет в мыслях моих. До конца жизни. Светлая, чистая. А останусь, пусть даже объяснились мы и женился бы я на второй Ольге, любить я ее, вторую, уже не смогу. Только Ольгин веселый смех с балкона и злую музыку слышать буду. Значит, и видеть ее мне не надо. Первую Ольгу вторая - Маша или Наташа - мне все равно не заменит. Все я обдумал сто раз.
Он встал, стряхнул прилипшие к одежде соринки, прищурясь, посмотрел на солнце, множеством радостных зайчиков разбежавшееся по вершинам сосен и березок, слегка колеблемых теплым ветром. Проговорил совершенно
– Знаешь, Андрей, домой я не пойду. Все вот так, как я тебе рассказал, мне уже не повторить, силы не хватит. И для чего повторять? Утешения мне не надо. А выдумывать неправду?.. Тебя прошу, скажи им: по необходимости Мирон срочно уехал с топографической партией, предупредить не успел. Тут и правда и неправда. Но для них будет легче. А письма писать я буду. Из тайги, если дойдут. Из армии. Попрощаемся? Где мы теперь, Андрейка, с тобой встретимся...
Он притянул его к себе, так постоял немного и, поглаживая ему ладонями плечи, тихонечко оттолкнул.
6
Из тайги от Мирона пришло только одно письмо. Поздней осенью, когда улицы города уже надежно прикрыл хрусткий снежок. На конверте адрес был написан чужой рукой, штемпель совсем неразборчивый. Мирон писал на листке тетрадной бумаги химическим карандашом:
"Здравствуйте, папа и мама, здравствуй, Андрей! Забрались мы в такие дебри, куда и Макар телят не гонял, в знаменитую Ерманчетскую тайгу. По нашим расчетам, километров на триста пятьдесят от железной дороги, а от ближайшего жилья километров на сто семьдесят. Заимка промысловая. Работаем в горах. Множество светлых речек. Орехи кедровые, грибы, ягоды, дичи полно. Ну есть и болота. А вообще красота неописуемая. Не понимаю, почему папа эту тайгу невзлюбил, лучше ее, по-моему, на земле места нету. Одно жаль, скоро мне отсюда придется выезжать на призывной пункт. Начальник наш договорился с кем полагается, что призовут меня здесь, в Ерманчете, в свой город возвращаться не надо. Значит, пока не увидимся. А работа мне очень нравится. Нас четыре плотника, строим из круглых бревен вышки метров по пятьдесят пять высотой. Взберешься на вышку, вся тайга, море зеленое, лежит у тебя под ногами. Птицей свободной полететь чад ней хочется.
Деньги, что здесь я заработал, все переведу, как приеду в Ерманчет, мне они совсем не нужны.
Андрей, передай привет прорабу Федору Ильичу и еще не забудь - большое от меня спасибо. Ну и всем из нашей бригады тоже привет. Всех родных обнимаю. Мирон".
С этим письмом в конверте лежало другое.
"Глубокоуважаемые Арсентий Данилович и Евдокия Антоновна, с глубоким прискорбием сообщаю вам, что ваш сын Мирон Арсентьевич 24 сентября этого года трагически погиб, выполняя с другими плотниками порученную ему работу по сооружению триангуляционного знака. Он сорвался с высоты 47 метров и разбился насмерть. Неожиданный ураганный ветер с дождем и снегом захватил его на наклонно стоящем бревне, которое он не успел закрепить и затем спуститься на промежуточную площадку. Мирон Арсентьевич был душевно открытым, заботливым товарищем и отличным мастером своего дела.
Намерение вывезти его тело в Ерманчет и там похоронить, к горечи нашей, не удалось осуществить из-за глубоких снежных завалов, надолго отрезавших все пути сообщения. С должными почестями мы погребли Мирона Арсентьевича близ знака, места его гибели, это примерно в двухстах семидесяти километрах к северу от Ерманчета.
Вместе с вами печально склоняем головы. Мужайтесь.
Начальник топографической съемочной партии И.Вахромеев.
Заработанные Мироном Арсентьевичем деньги высылаю отдельно почтовым переводом".
Эти письма, вернувшись поздним вечером с работы, Андрей нашел на кухонном столе, рядом с зажженной керосиновой лампой. Он сразу узнал почерк брата, схватил его письмо, отбросив другое, чужое, и радостно крикнул в дверь, ведущую в комнату отца с матерью и отделенную от кухни только ситцевой занавеской:
–
В ответ Андрей услышал глухие рыдания матери. Он откинул занавеску. Мать стояла на коленях у кровати, на которой, вытянувшись и странно запрокинув голову, лежал отец. Хриплое дыхание редко и неровно вырывалось из его груди. А на табуретке, придвинутой к изголовью, набросаны были мокрые полотенца, комки ваты, скрутившаяся в трубку клеенка. Душный запах горчицы смешивался с каким-то еще более острым аптечным запахом. На полу блестели осколки от разбитой склянки с лекарством.
Да что же это такое? Письмо от Мирона, которое так долго ждали. Сейчас всем бы сесть к столу, веселиться, читать и перечитывать заветный листок, а сердце отца сдавила тяжкая боль так не вовремя!
– Андрюшенька, сыночек, беги скорее, скорее за доктором. Никак я сама отойти не могла. Мирон-то наш...
Он не дослушал последних слов матери. Он видел: отцу очень худо. Каждая минута, даже секунда сейчас дороги. Только бы успеть. Бежал по темной снежной дороге, оступаясь, скользя на ее неровностях и думая лишь об одном: застать на месте машину скорой помощи. Машину Андрей на месте застал. Но "скорая помощь" уже не застала Арсентия Даниловича в живых. И жизнерадостное письмо Мирона с траурным письмом начальника топографической партии Андрей прочел после того, как закрыли отцу глаза.
Так для Андрея в их дом вошли две смерти одновременно.
– Ну как мы, Андрюшенька, жить с тобой будем теперь? - спросила мать на следующий день после похорон, когда к вечернему чаю за стол сели вдвоем, а третью чашку она по обычаю тоже поставила. - С чего к нам судьба так немилостива?
Он знал, почему судьба к ним так немилостива, знал и как зовут эту судьбу, но разве можно об этом рассказывать матери? Ничего не изменишь, только новые, ненужные страдания ей причинишь. Пока-то привыкнут они к еще большей пустоте в доме, конечно, будет им нелегко. Грустно. Он, Андрей, целый день все-таки на народе, а матери с отцом только и было радости, что ожидать добрых вестей от Мирона, строить планы, как, отслужив в армии, старший сын вернется домой и обзаведется семьей. Теперь для матери все потеряно. Остался один свет в окне - Андрей. В нем и прошлое, и настоящее, и будущее.
– Проживем, мама, - сказал он.
И подумал, что вот теперь он и только он будет ответственным за все решения, какие придется ему принимать. Совет матери, конечно, тоже всегда пригодится, но это лишь совет. И не больше. А выбирать лучший путь из многих неизвестных надо уже самому. Отцовские наставления казались порой и надоедливыми, скучными - мы же сами с усами! - а как хотелось бы сейчас его спросить о многом... Не спросишь. Сам соображай. Из мужчин ты в доме единственный и самый старший, тебе восемнадцать лет. А появится ли в доме другая женщина, кроме матери? Она, когда задавала вопрос "Как будем жить?", видела в нем по-прежнему еще мальчика. Но ведь постепенно она примется строить свои планы и о нем, как строила их о Мироне, и этот вопрос "Как будем жить?" неосознанно уже содержал надежду на то, что он, Андрей, скоро станет юношей, женихом, и тогда...
А он после ухода Мирона, после трудного с ним разговора в лесу уже на жизнь смотрит не прежними глазами. Он хочет о ней знать все. Как это знают старики. Как знал отец.
Но о том, что больше всего в жизни ему непонятно, с отцом он поговорить не успел. Вернее, не посмел. Потому что об этом говорят все. Не задумываясь. По-разному. А смысл один: любовь - роса, пахнет ветерок - и нет ее.
Почему же Мирон не принял этот смысл как оправдание того страшного для него дня? А ведь было у Мирона потом и еще много времени, чтобы хорошенько подумать. Когда в тайге он писал свое письмо, он писал его спокойной, холодной рукой. А об Ольге ни слова и ни намека о том, что сожалеет об уходе из дома. Была ли у него любовь? А не роса вечерне-утренняя...