Свинцовый монумент

Сартаков Сергей Венедиктович

–  У вас тоже белки шевелят усиками.

–  А летяга не хочет летать. И березовый лист падает без причины.

Даша вздохнула.

–  Никогда я не думала, что художником быть так тяжело. Мне казалось, если талант, у него сразу все хорошо получается. И жизнеописаниям художников, особенно в романах, не очень верила. Считала, что там драматизм искусственно, для интереса, нагнетается. Я пойду, Андрей Арсентьевич? Мне как-то даже жутко становится, что я в такую тайну вашу забралась. Извините, пожалуйста.

–  Это не тайна, Дашенька, это работа. И считайте, что я вам отдал ключ от своей мастерской.

Проводил

ее до двери, спросил, не очень ли она утомилась от долгого и, наверно, скучного разговора. Пообещал, что в другой раз станет показывать рисунки, не вызывающие никаких сомнений и споров, и с внутренним удовлетворением услышал Дашин ответ, что сегодняшний спор для нее был окном совсем в другой мир и что она этот день - в мастерской художника - долго не забудет.

Андрей Арсентьевич вернулся, сел к столу, взялся читать газеты. Смотрел на крупные заголовки, а смысла их не улавливал. Он видел Дашино лицо. Ее то недоверчивую к самой себе, то радостно-счастливую улыбку. И всегда совпадавшую с ее взглядом. Скорей, скорей лист бумаги, карандаш... Смахнул газеты на пол. И не оторвался от работы, не разогнул спины, пока в десятом, пятнадцатом, пятидесятом варианте - он не считал, конечно, - не появилась Дашина улыбка. Такой, какая она есть и какой ему хотелось ее видеть. Улыбка только. А весь портрет завершить полностью сил у него уже не хватило.

Разминая плечи, Андрей Арсентьевич встал. И лишь теперь заметил, что вместе с газетами сбросил на пол и тоненькую, почти квадратную бандероль. На ней был обозначен обратный адрес: Светлогорск, от Н.Г.Алихановой. Кто такая?

Разорвал оберточную бумагу бандероли. Сборничек стихов некой Надежды Алихановой, изданный в Светлогорске. Оформлена книжка старательно и все-таки провинциально. Обязательная кедровая ветка над контурами далеких гор. И золотом внизу тиснение - "Течет река времени". Нечто грустное. И философическое. Вернее, претенциозное?

Он приподнял твердую корочку переплета. На белом форзаце очень мелким, четким почерком было сделано авторское посвящение:

Андрею Арсентьевичу Путинцеву

Надежда, как Татьяна,

письма не слала к Вам.

Поэт ведь знает сам:

стихи не без изъяна.

И все ж перо бежит

(не будьте слишком строги!),

рука моя дрожит,

слагая эти строки,

пусть в смехе или плаче,

я не могу иначе.

Не побоясь молвы,

я спрашиваю прямо:

счастливы ль Вы?

А я? Теперь...

Седая Дама.

Подпись: Н.Алиханова. И постскриптум: "Мне очень тяжело. Простите. Но почему-то я вспомнила Вас".

Андрей Арсентьевич тоже вспомнил: "ярмарка невест" у Седельниковых, Надя, Надежда Григорьевна, врач, будущий доктор медицинских наук, "исследователь" его электрокардиограмм и рентгеновских снимков... Только почему Алиханова? Тогда у Нади фамилия, кажется, была другая.

На обороте титульного листа в издательской аннотации он прочел: "Это третий сборник стихов светлогорской поэтессы, удачно сочетающей свое творчество с основной работой: она профессор медицинского института и главный врач..."

И тогда прорезался в памяти драматический рассказ Серафимы Степановны Зенцовой, которая после санатория поддерживала переписку с Ольгой. Зенцовы, как это бывало частенько, оказались у Широколапа одновременно с Андреем.

Он

тогда не очень вслушивался в этот рассказ, а Серафима Степановна говорила о некой женщине, хорошем докторе, вышедшей замуж за вылеченного ею превосходного человека, в долгой и трудной борьбе прямо-таки отнятого у смерти. А счастье их короткое подстерег случай. Пошли вдвоем весной на прогулку за реку. Цветы, птички поют, светлая радость во всей природе разлита. Вернулась же черной ночью одна. У мужа внезапный сердечный приступ, а патрончик с нитроглицерином остался дома в другом пиджаке. Жена не проверила, жена-доктор... Каково-то ей было там, на цветущей поляне, закрывать мужу глаза?

Конечно, это Надежда Григорьевна.

Что написать ей в ответ? Счастлив ли?

Андрей Арсентьевич обвел взглядом свою мастерскую, кипы связанных папок, отдельные листы бумаги с рисунками, разбросанные где попало, полку с выстроенными в ряд ста сорока двумя проиллюстрированными книгами, "квадратуру круга" с лежащим на полу возле нее бязевым покрывалом.

Рука его нечаянно коснулась Дашиного лица. Он не отвел ее, но побоялся пальцами дотронуться до губ, таких живых, нежных, кощунственно погасить светлую недоверчиво-радостную улыбку.

Что ответить Надежде Григорьевне? Далекой и давней "Татьяне", тогда не приславшей к нему письма...

9

Приглашение Зенцовых провести у них вечерок Андрей Арсентьевич принял с большой неохотой. Все, что не относилось прямо или хотя бы косвенно к его работе, он считал потерянным временем.

Он посещал все художественные выставки, ходил в театры и особенно часто в кино, даже на посредственные фильмы. И какие-то крупицы знаний или эстетического наслаждения от таких посещений у него все-таки оставались. Но сидение за обильным праздничным столом и пустые, беспорядочные разговоры, кроме чувства уныния, не приносили ничего. Андрей Арсентьевич иногда себя спрашивал: а чем пустая кинокартина лучше пустого застольного разговора?

Пробовал разобраться в этом. И получалось: в разговоре так или иначе и самому надо участвовать, банально отвечать на банальные вопросы, жевать и жевать что-то, хотя бы и очень вкусное, когда есть уже совершенно не хочется, в кино же и на плохом фильме мозг, словно сито-решето, не пропустит ненужного для художника, а что-то хорошее в нем непременно отыщет. Нельзя бесконечно напрягать только воображение, создавая все новые и новые образы. Художнику необходима натура. Которая, впрочем, тоже не идеальна в своей целостности. Вот фильм на время и становится такой натурой.

Не хотелось Андрею Арсентьевичу идти к Зенцовым еще и потому, что накануне в вечерней газете было опубликовано сообщение о том, что ему присвоено почетное звание народного художника республики. Значит, добрая половина всех разговоров будет складываться, конечно, вокруг его персоны. Вдобавок между рюмочками вина, которого он и в рот не берет. Зачем все это ему нужно?

Не хотелось ему встречаться в домашней обстановке и с Германом Петровичем, также приглашенным Зенцовыми. На работе он говорлив неимоверно, что же будет, когда он подвыпьет? А к этому есть основания: Герман Петрович в состоянии душевной неустроенности. Прошла всего лишь неделя, как он развелся с женой. Второй по счету. Зенцовы одобрили его поступок, больше того, считали, что решиться на это надо было давно.