Свинг
Шрифт:
Гааз не был православным, и у нас о нем мало и редко говорят. Нетерпимость церковников — потрясающая. Заходил несколько раз в храм и пытался заговорить на эту тему. В ответ — такая чушь, такая политика, что стало противно и страшно. Потому так сволочно живем, что церковь не прошла катарсиса, не очистилась. Получается: все жертвы, вся кровь, все рыдания напрасны. Все обесценено торжествующим фарисейством. А ведь именно в ней, церкви, могло и должно было быть наше благо, наше духовное здоровье. Сознавая ее врачующую силу, доктор Гааз — и я вместе с ним! — хотел бы, чтобы каждый несчастный мог получить в ней утешение. Пока же видишь превозношение, корыстолюбие,
Господи! За что покарал так жестоко в последние два года? За что? Вроде никому ничего худого не делал. Старался всегда помочь, если мог. За что?
Танина, жены, болячка обрушилась совсем неожиданно. Ничего не предвещало, что зреет проклятая опухоль в кишечнике. В результате — химиотерапия, инвалидность и невозможность работать. Что дальше предполагать — неизвестно.
А теперь, в нынешнем июле, Олечкины, средней дочки, роды. Четырнадцать дней прожил в инкубаторе маленький Гошенька, названный Георгием в честь меня. И смерть… Смерть от не подлежащего никакой операции порока сердца. За что такое?
Поженились с Таней не рано: обоим было по тридцать. Приехал в Москву в примаки: Таня жить в Керчи не захотела. Малюсенькая двухкомнатная квартирка, детишки — посыпались. Через каждые полтора года все трое и «выкатились». Слава Богу, родители Тани, фронтовики, были еще живы. Им и дали те хоромы, в которых на сегодняшний день живем. Бывшая четырехкомнатная «сталинская» коммуналка. Если в ней сделать евроремонт, цены нет. Но на евроремонт у доктора Георгия Любимова кишка тонка…
Мать, когда умирала, приказала: люби жену и деток. Я и люблю. Очень люблю. Старшая, Катюша, уже врач, окончила ординатуру, поступила в аспирантуру. Попа — железная. Я таким усидчивым не был. Олечка — замуж вышла, эксперт-криминалист. Михаил тоже при погонах, тоже экспертными делами занимается. Слава Богу, при деле ребята.
Что-то переделывать надо в этом мире. Конечно, каждый хочет быть счастливым, не понимая, что счастье может быть лишь иногда. Иначе это не счастье, а благополучие. И это уже скучно. Счастье — пронзительное мгновение, несчастье — длительное, тупое.
Когда сам-то был счастлив? Наверно, когда рождались дети, и все были здоровы. Когда вытаскивал человека из смерти: у смерти тоже можно иногда отнять. Видишь: больному уже все равно, ничто его не касается, а потом вдруг оживает, появляется интерес. Вот и надо ловить это мгновение: интерес — движущая сила. Все, буквально все, подчинено какому-то интересу. А депрессия может быть — и бывает! — даже у преуспевающего банкира. Скромный вкладчик, теряющий деньги, порой, легче переносит свои потери.
Вообще, люди от природы несовершенны: один добрый, другой злой. Гены, конечно, гены дают о себе знать, но главное — воспитание. Именно оно делает из человека либо дикого пса, либо вполне приличного гражданина. Воспитание — искусство. Если научишься видеть мир глазами Рембрандта, то и услышишь мир ушами Моцарта. Нельзя, чтобы ум действовал по штампу: тогда любое противоречие приводит не к усиленному мышлению, а к истерике. Борение добра и зла происходит ежеминутно и повсеместно, и нужно участвовать в этой борьбе. Иначе — заплесневеешь. Зло всегда базируется на нашей глупости и трусости, но всегда были и есть люди, не соглашающиеся с ним. Вот на них и держится мир.
Однако, считая, что со злом следует бороться, все же — за ненасилие. Ненасилие — величайшая сила. Оно противостоит разрушению.
Недавно разговаривал с одним «афганцем». Правильно он сказал: терроризм, хоть афганский, хоть кавказский, хоть палестинский, нельзя победить только военными средствами. Людям надо дать работу и хлеб. И за тем, кто это сделает, люди и пойдут. В девяносто четвертом наше руководство этого абсолютно не понимало.
А завтра с утра опять проверка. Не люблю начальство. Всякое. Никогда не гнулся. Авторитеты признавал только заслуженные. Сам удивляюсь, как еще Заслуженного врача России дали.
Сколько же глупости, чванства, хвастовства и откровенного хамства видел. Калейдоскоп Наполеонов! И пульс у всех учащенный: идут гонорары за закупки ненужной аппаратуры, за ремонт апартаментов. Отремонтировать же отделение как следует — не могут.
А в отделении сейчас спит полный интернационал: и чеченцы, и ингуши, и русские, и удмурты, и татары. Боевики никого не щадят. Спит отделение. Ночь. Третий час. Пока — спаси, Господи! — тишина. Прилегла и сестричка. Нет перед глазами ни гноя, ни крови, ни страданий, а на ум почему-то приходят строки великого певца:
Я не знаю, зачем и кому это нужно, Кто послал их на смерть недрожавшей рукой, Только так беспощадно, так зло и ненужно Опустили их в вечный покой.И никто не додумался просто встать на колени И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране Даже светлые подвиги — это только ступени В бесконечные пропасти, к недоступной весне.
2008 г.
Если не делается лучше — становится хуже
Что делать? Что делать? Извечный русский вопрос встал и перед ней — еврейкой. Хотя какая она к черту еврейка, если не знает ни идиша, ни иврита. Так, кое-что, через пень-колоду. Однако от еврейства своего натерпелась под самую завязку. О том, что «жидовское отродье», услыхала еще в тридцатые, когда жили в Казани. Говорила это тетка, которую она, как и все дети огромного общежития, ненавидела. Тетка была большая и толстая. От нее дурно пахло. Мама сказала, тетка — бывшая лавочница. Теткин сын устраивал скандалы у единственной на весь этаж уборной. Он засекал, кто сколько времени пользовался этим заведением, и вывешивал соответствующие списки.
Рядом с их малюсенькой комнаткой была огромная комната — по крайней мере так ей казалось, — в которой жили Елена Николаевна и Алексей Иванович. Оба были красавцами, потому что ходили в таких одеждах, каких ни у кого, в том числе и у ее родителей, не было. Пара была бездетной, и их, малышей, иногда приглашали, угощая невиданными лакомствами — печеньем и мармеладом. Здесь она не слышала «жидовка», но «еврейка» — часто. А когда тетя Лена вдруг внезапно умерла — отравилась, Алексей Иванович предъявил претензии им, Фридманам. Заявил, что это они, евреи, отравили его жену, а теперь он отравит их дочь. Родители пытались объясниться, доказать, что говорит он безумные вещи, но, видимо, действительно обезумевший Алексей Иванович и слушать ничего не хотел. Мама пошла в милицию. Следователь сказал: хотите жить спокойно — выбирайтесь из этого логова. Уезжайте. В этом и была главная причина, почему в конце тридцать пятого они уехали из Казани.