Свинг
Шрифт:
Нет, прав апостол Павел: все совратились с пути истинного, у всех уста полны злословия и горечи, все быстры на пролитие крови, а разрушение и пагуба сопутствуют их пути. Не знают люди пути мира, нет страха Божия перед глазами.
Какой же дикий национализм везде в мире, в том числе и у нас. И мигрантофобия. Слово «мигрант» стало равносильно слову «преступник». Власти никак не хотят понять, что законопослушные граждане из бывших союзных республик — это прибыль России, и ее надо приветствовать, а не гнать людей за Можай. Причем гонят всех приехавших, в том числе и русских. Андрей, племянник, приезжал на той неделе,
А наши все пьют… Во время командировки девяносто третьего во Владикавказ упивались по-страшному: деньги дармовые шли навалом. Пить же, не закусывая или закусывая дерьмом, нельзя. Не прощает этого поджелудочная. Злопамятная она, злая и капризная. От злости сама себя переваривает, превращая и себя, и владельца в мешок с гноем. Только не каждый хирург найдет тот узелок, который надо развязать, чтобы гадость эту выбросить. Все рядом: желудок, печень, селезенка, почки, солнечное сплетение, брыжейки толстой и тонкой кишок.
Отвезла тогда «скорая» одного офицера в республиканскую больницу, а там хирурги под стать ему: Святой Георгий, покровитель Осетии, разрешает осетинам и пить, и гулять. В «веселом» состоянии и вскрыли живот, а больше ничего сделать не смогли. Когда приехал, трубки торчали со всех сторон. Все, что было в наличии медикаментозного, использовал, но не было уже у бедолаги поджелудочной: сожрала сама себя. Сплошной гной. Умер, а горе-эскулапы опять ко мне: надо оформить, что погиб при исполнении служебных обязанностей. Иначе — семья пострадает. Жалко, двое детей.
А как откачивали в том же девяносто третьем Артема, генеральского сынка!.. Когда приехал, у парня уже и рефлексов не было: труп с сердцебиением. Вокруг три реаниматора: один — осетин, два других — из Томска и Омска. Выясняю: пил Артем араку с осетинами. Арака — самогон из кукурузы. Зрачки у парня широкие, но на свет чуть-чуть реагируют. Достаю зонд желудочный, вставляю только с третьего или четвертого захода. Отмываю. Делаю струйные инфузии в обе вены. Дезинтоксикационную терапию провожу. Минут через пять парень начинает шевелиться и даже сильно ударяет местного реаниматора в живот. Реаниматор, разгневанный, уходит и больше не возвращается. Но Артем оживает, и я забираю его с собой во Владикавказ.
Через какие-то дни пробую араку сам: встречаю однокурсника-осетина. После работы он приглашает в «город мертвых». Это около поселка Даргавс. Красота неописуемая! По дну ущелья вьется река в несколько рукавов, а на склоне горы стоят небольшие домики в два-три этажа с квадратными входами с разных сторон. Называются домики дольменами. Через квадратные входы вносили в домики покойников в дорогом убранстве и с дорогим скарбом. Старики, почуяв смерть, забирались в домики умирать, чтобы не отягощать жизнь молодым. А благодаря уникальному воздуху и микроклимату, покойники превращались здесь в мумии. В сороковые годы, когда шла Отечественная война, из дольменов вынесли изрядное количество золота и серебра…
Принимали в тот раз с почетом: как у начальника, спрашивали на все
Двадцать часов. Все отужинали и «откефирили». Надо зайти в третью палату. Здоровенная флегмона у Павла Чижова. Контрактник. Жаловался, что не платят «боевых». Какое-то время, говорит, платили, а теперь — ни фига. Вот и разбегаются контрактники, остаются «гусята»-призывники. Вчера к нему приезжал дружок из Пензы. Приободрился Павел, совсем по-другому смотреть стал. Великое дело — близкий человек, друг.
Ну а какой человек больше всего ему близок? Думаю, не героиня из «Унесенных ветром», которая говорит: пойду на все, но никогда больше не буду голодать. Мне как-то ближе тот, кто хочет жить, «чтоб мыслить и страдать». Конечно, это интеллигентская формула, но формула достоинства и ответственности.
Иногда люди предпочитают уважению нескольких друзей уважение толпы. Почему? Да потому что это сулит материальные блага, а за благами наш грешный homo sapiens побежит хоть куда.
Не приемлю в дружбе, когда ударяют по щеке, и никогда не подставляю другую. И вообще, это противоречит идее справедливости и придает смелости злодеям. Заповедь унижает добрых, обрекая их на рабство.
А еще, грешный, не люблю дураков. Это люди с непоправимым недостатком — отсутствием способности рассуждать. Излечить такое невозможно. Один из верных способов уродования мозга — формальное заучивание каких-то знаний.
Конечно, никто не избегает заблуждений. Нельзя с фанатическим упорством защищать только свое — надо уметь вслушиваться в чужое. Главное — не тщеславиться, помня сократовское: «Я знаю, что ничего не знаю». К сожалению, многие не замечают своего тщеславия, ибо невежественны.
Друзья же бывают разные: и ради удовольствия, и ради денег, и ради ума, и ради интриг. Но самые верные — друзья в несчастье. И вообще дружба — настоящая — предполагает мужество и сдержанность, твердость и осторожность. Друг — избранный нами родственник, но только вот сами родственники часто не бывают друзьями.
Вспомнил сейчас почему-то базар в Назрани. Огромное поле устлано коврами. На них — груда кожаных курток, пирамиды из часов, тканей в рулонах. Все торгуются. Все можно купить недорого, потому как охотно уступают. Базар — святое место. Здесь не убивают. Убивают за чертой базара.
За патроны можно выменять, что хочешь. Военные, конечно же, приторговывают. Однажды ночью прихватили КамАЗ, полностью груженный патронами и гранатами. Все моментально куда-то улетучилось. В общем, кому война, кому — мать родна…
Но ненавидят нас тоже сильно. Оперируя семилетних, даже в их глазах видел ненависть. Родители это тоже видят, им вроде бы и неудобно, но это только до порога импровизированной операционной или приемной. Вот в голове и крутится мысль: спасая этого пацана, не готовлю ли убийцу собственного сына? Причем убьет тот, другой, а не мой Мишка: Мишка по-другому воспитан. Он хлопает ушами и не знает, как можно ненавидеть.