Свирель в лесу
Шрифт:
Был теплый прозрачный полдень. У стены, окружающей двор, цвел боярышник, а со ступенек часовни захмелевшей Мануэллите были видны далекие горы: синие и зеленые, они переливались, как муар ее подвенечного платья, которое так и осталось висеть в шкафу, с тех пор как его привезли из Сассари.
Но почему же воспоминание о платье и обо всем, что с ним связано, перестало быть для нее мучительным? Перед нею как будто распахнулась дверь, за порогом которой все становилось прекрасным и легким. Она просидела на ступеньках до самого заката. Потом приятная сонливость охватила ее, и, выронив из рук камешки, Мануэллита уснула.
И
Но время от времени сквозь блаженное забытье она слышала чей-то далекий призывный голос. А иногда у нее появлялось мучительное ощущение, будто она забыла о чем-то важном. Ах да, письмо! И она шла в комнату, брала белый листок, перечитывала его и вздрагивала от радости, дойдя до слов: «Может быть, позднее... Может, потом я освобожусь...»
Но однажды кормилица сказала ей, что в местной газетке было сообщение о браке претора, теперь уже судьи, с девушкой из его городка. Известие это не очень огорчило донну Мануэллиту, но письма она больше уже не перечитывала.
Прошло четыре года. Мануэллита выиграла дело о часовенке, но открывать ее не хотела. Она считала это место проклятым: ведь претор познакомился с ней именно здесь, во время судебного осмотра часовни, и здесь-то он узнал, что она самая богатая наследница в деревне...
Однажды утром к ней пришли пастухи арендовать пастбище, один из них был как раз из тех мест, где жил ее бывший жених. Кормилица спросила:
— Ну, и какова же она из себя, эта его жена?
— Прекрасная женщина и очень ему под стать. Строгого поведения, никто о ней дурного слова не скажет.
«Так, значит, это ложь, что у него раньше была связь», — подумала донна Мануэллита и в тот день выпила белого крепкого вина еще до ухода кормилицы.
Почувствовав запах вина, кормилица помертвела. Взяв Мануэллиту за руку, она сказала:
— Погляди мне в лицо, Мануэ!
Хозяйка подняла на нее глаза и разрыдалась. Слезы оросили вскормившую ее грудь. Но все упреки, угрозы, все мольбы кормилицы были напрасны. Преданность и жалость заставили старуху скрыть от других всю глубину падения ее хозяйки.
Прошло десять лет со дня смерти старой донны Мануэлы. Однажды утром почтальон, разбирая письма, увидел среди них конверт с черной траурной каймой, повергший его в глубокое изумление. Адрес на конверте был написан знакомым твердым почерком, четкими, словно печатными буквами.
— «Уважаемой госпоже Мануэлине Кабрас...» Но ведь он уже как будто женат? Может, овдовел и хочет снова попытать счастья?
Стояла осень. Сквозь неплотно притворенные ворота дома виднелся поросший травою мощеный дворик и стена, увитая ярко-красными цветами. Кормилица взяла у почтальона
Как и тогда, донна Мануэллита читала письмо, стоя у окна. Листок трепетал в ее руке, как белое крыло с черной каймой.
Бывший жених, который за это время из претора стал судьей, из судьи заместителем прокурора и, наконец, королевским прокурором, сообщал, что он свободен от всяких обязательств, и предлагал ей свою руку. «Я овдовел, у меня двое детей. Если вы примете мое предложение, донна Мануэлина, я буду счастлив обвенчаться с вами еще до конца ноября».
Мануэллита положила письмо под медный канделябр, не собираясь отвечать на него. Но кормилица не спускала с нее глаз. Она взяла письмо, заставила Мануэллиту прочесть его вслух и до тех пор приставала к своей хозяйке, пока та не ответила прокурору, что принимает его предложение с условием, что они обвенчаются в последнее воскресенье карнавала. Жених прислал ей фотографию, на которой он был снят вместе с детьми. Мануэллита внимательно рассматривала семейную группу своими черными, чуть остекленевшими глазами, и было непонятно, счастлива она или нет. Лишь одна мысль радовала ее: выйдя замуж, она наконец избавится от опеки кормилицы, которая всячески притесняла ее и стала настоящей хозяйкой в доме. Да, мать была права: «Не показывай своих слабостей!»
И еще какое-то назидание оставила ей мать, но она никак не могла вспомнить какое. Сколько вещей она перезабыла!
Прошла зима, затих шум потоков в долине, снова деревенскую тишину нарушали лишь вопли ряженых в карнавальных масках быков и медведей и заунывные песни, под которые плясали крестьяне на площади.
В четверг на масленицу толпа, собравшаяся на площади поглазеть, как скачут на лошадях ряженые, увидела незнакомый желто-зеленый экипаж. Из экипажа вышел бывший претор, ныне королевский прокурор. За эти десять лет он изменился к лучшему: среднего роста, коренастый, с круглым лицом и пышными рыжеватыми усами, он был очень представителен.
Он направился прямо к невесте. Со времени их разлуки девушка нисколько не изменилась. Все такая же худенькая, в темной, наглухо застегнутой кофточке, с такой же толстой черной косой, короной лежавшей на маленькой голове. Лишь глаза стали другими: потускнели и затуманились, словно подернулись дымкой.
Жених поцеловал ее, ощутив на губах приятный запах бергамотовой воды. Кормилица исподтишка наблюдала за ним.
Свадьбу сыграли в воскресенье утром в открытой ради такого случая часовне. В понедельник днем супругов оставили в покое: визиты друзей и родственников закончились. Муж решил воспользоваться этим, чтобы немного прогуляться, и вышел на дорогу. Он был молчалив и задумчив и все еще выглядел вдовцом, но в глубине души был доволен.
«Правда, из Мануэлины никогда не выйдет блестящей светской дамы, — думал он, — она нескладная и смешная. А кроме того, за эти годы в ее облике появилось что-то странное: на глазах у нее словно черная пелена. Но зато она будет хорошей матерью детям, а это самое главное».
Когда он вернулся с прогулки, ворота оказались на запоре. Он постучал, но никто ему не открыл. Тогда он решил пройти через часовенку, но дверцы оказались запертыми со двора. Он уже собирался вернуться назад, как вдруг во дворе ему послышался голос жены.