sВОбоДА
Шрифт:
Хотя ресторанные зеркала всегда лгали. Даже самые непристойные — пузатые, плешивые, с клыкастыми кабаньими мордами посетители выглядели в них интеллигентными подтянутыми бодряками с легким налетом мачизма. Они должны были радоваться жизни. А как можно радоваться жизни в ресторане? Есть, пить и еще раз пить!
Вдоволь насмотревшись на себя в правдивое зеркало, нормальный человек отправлялся не с дамой в ресторан, а — на кухню пить водку. Предварительно харкнув в это самое зеркало. Но все домашние зеркала были «прикормлены» изображением хозяев, а потому тоже льстили им, исправляя очевидные недостатки. Неужели, покосилась на Святослава Игоревича Аврелия, он хочет отнять у меня юность и красоту?
— Мне нравится ваша позиция, — Святослав
Бессловесный молодой человек с тренированным в костюмной упаковке телом и незапоминающимся лицом обретался где-то неподалеку, потому что появился практически мгновенно. Святослав Игоревич отдал ему папку с экземплярами контракта.
— Сегодня, — повернулся к Аврелии, — его завизирует наша юридическая служба, завтра подпишет президент компании, послезавтра деньги будут перечислены на указанные счета. — О, я знаю, знаю, — Святослав Игоревич с неискренним восхищением приветствовал официанта, приступившего к манипуляциям с тарелками, ножами, вилками, хрустальными бутылочками со светлым и темным оливковым и тыквенным маслом, — где растет такая зелень и где делают такую брынзу! — Он назвал островок в Эгейском море, где среди грядок с зеленью и бодливых коз обитала нимфа по имени Укропчик.
Это меняло дело.
Аврелия не была готова обсуждать со Святославом Игоревичем эту свою (какую по счету?), укрытую среди скал и моря жизнь. Ей нравилось гостить на вилле Укропчика, загорать на примыкающем к вилле, высунутом в море крохотном песчаном языке пляжа. Она приезжала на островок белая, как брынза, а уезжала золотая, как копченый сыр, который, кстати, Укропчик тоже поставляла в этот ресторан. Ее подруга увлекалась не только огородничеством, но и фотографией, рисунком. На соседнем — по местным понятиям большом — острове заросший седой бородой по самые глаза грек держал что-то вроде галереи, где Укропчик выставляла свои акварели и фотографии.
— Я прошу Грецию предоставить мне творческое убежище, — сказала она офицеру полиции, предъявившему ей протокол Интерпола, где в графе «правонарушение» присутствовали понятный греку термин «мошенничество» и не очень понятное словосочетание — «средняя вода». — В России нет политической свободы, но нет и свободы творчества, — объяснила Укропчик. — Меня преследуют за то, что я пытаюсь выразить стихию воды. «Средняя вода» — это состояние между штормом и штилем. Применительно к жизни общества — состояние укорененной динамичной свободы. Я утверждала в России новый художественный стиль — «средней воды». Великого пролетарского писателя Горького в царской России преследовали за «Песню о буревестнике». В современной криминально-олигархической России меня преследуют за «Песню о „средней воде“». Вы можете посетить выставку моих работ в галерее господина Костакиса. Она, кстати, так и называется: «Середина воды».
Вскоре «дело» Укропчика переместилось из Интерпола в Европейское бюро по вопросам развития демократии и правам человека. Укропчик уже подумывала о взыскании с России материальной компенсации через Европейский суд в Страсбурге.
Аврелия запретила Укропчику снимать ее обнаженной, но та снимала со спины, сбоку, или когда Аврелия лежала на спине, прикрыв лицо платком или шляпой.
«Мир должен видеть твое тело!» — Укропчик посвятила телу Аврелии тематическую экспозицию «Тело и море» в галерее господина Костакиса. Поздней осенью туристов на острове не было. Вода в море была далеко не «средней», поэтому паромы не ходили. Можно было, конечно, воспользоваться вертолетом, но большинству туристов это было не по карману. Господин Костакис, дремлющий с войлочной шляпой на лице в кресле у входа в галерею в обществе огромной бутылки местного самогона, в единственном числе представлял мир, долженствующий видеть тело Аврелии. Из-под войлочной шляпы во все стороны торчала
Отсутствие других «представителей мира» Аврелию совершенно не волновало. Она знала, что не «красота спасает мир», а мир последовательно и целеустремленно уничтожает красоту. Ее золотому упругому телу было предназначено состариться, превратиться в сморщенный мешок с костями, пересохший несъедобный урюк. Но у Аврелии, в отличие от большинства людей, имелся шанс противостоять урюку. Она старалась не думать, почему именно ей и с какой целью предоставлен этот шанс. Мой роман, давным-давно решила она, называется не «Война и мир», но «Война против мира», или «Война против урюка».
Аврелия не любила фотографироваться. Со стороны человек всегда выглядит иначе (противнее), чем он о себе думает. Сказать точнее, вообще, никак не выглядит. Большую часть жизни он пребывает в состоянии хамелеона-невидимки, до которого никому нет дела. Если же дело появляется, хамелеона вытаскивают (за хвост, за усы?) из состояния невидимости (или ничтожества, разницы нет), и отныне он должен выглядеть так, как хочется тем, кто его вытащил. Захотят — Аврелия или Укропчик будут выглядеть, как брынза. Захотят — как копченый сыр. Захотят — как… баклажан.
Аврелии вспомнилось одно из блюд, которым ее угощала на острове Укропчик — жареные, тонко нарезанные баклажаны под белой, как снег, брынзой. Помнится, тогда еще прилетела оса, и Укропчик немедленно ее прибила плетеной босоножкой, объяснив, что иначе та пошлет сигнал другим осам, и мало не покажется. И погибают люди, неизвестно почему подумала Аврелия, с такой же легкостью, как насекомые. Хотя насекомые, в отличие от людей, пока живы, не ведают о смерти, равно как и о том, что смерть может быть наказанием за нарушение неких правил. Люди — ведают, но это их не останавливает.
Аврелия посоветовала подруге фотографировать насекомых.
Укропчик возразила, что сам вид насекомых, быть может, за исключением облагороженных трудом пчел и — умозрительным романтическим контактом со свечой бабочек, противоречит главному принципу фотографии, сформулированному великим Гете во времена, предшествующие изобретению фотоаппарата: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!»
Но тогда вид (фотография) человека, мысленно продолжила тот давний разговор с Укропчиком Аврелия, противоречит этому принципу еще сильнее. Фотография — зрительный образ человека, насильно вклинившегося в мгновение. Если из мозаики мгновений составляется вечность, то фотография человека — оскорбление вечности, неустанно стряхивающей с себя людей, как вшей. Я проползу по вашим мыслям, вспомнились Аврелии стихи одного поэта, как таракан по колбасе. Человеческое сознание, вздохнула Аврелия, вечный двигатель, перерабатывающий вечность в помойку. Иначе откуда вши, тараканы, хамелеоны, осы, жареные баклажаны с брынзой и… какая-то колбаса? Хотя иногда двигатель менял алгоритм: перерабатывал помойку в вечность. Когда б вы знали, вспомнила другие строчки Аврелия, из какого сора растут стихи, не ведая стыда… Не только стихи, мрачно дополнила она Ахматову, но и мужество, и воля, и… все на свете. Потому что… больше не из чего!
Она была хранительницей карты, с помощью которой можно было отыскать на другой (равновеликой миру) карте — бытия — крохотную зеленую песчинку — Укропчика. И еще одну — не песчинку, но капельку воды. Аврелия не собиралась открывать свою карту Святославу Игоревичу. «Люди — карты Бога», вспомнила она. Захочет Бог — откроет. Захочет — скажет: «Пас». Захочет — бросит карты на стол и побьет шулеров канделябрами.
— Вернемся к нашим баранам, — Аврелия решила, пусть Святослав Игоревич сам определяет местоположение баранов. Лучше, конечно, чтобы они находились где-нибудь на свежем воздухе — на пастбище, а не в вонючем хлеву.