Свободная ладья
Шрифт:
Но в Саратове племянник Александр, громкоголосый и рослый, занятый восстановлением в пригороде разорившейся в 90-е годы птицефабрики, сразу загорелся идеей съездить в родную Питерку, сообщив Виктору: «Да у нас же там ещё дальняя родня имеется!» И выкроил в напряжённом графике пару дней.
Ехали в степное Заволжье вдвоём на его «уазике» по разбитому шоссе в сорокаградусную жару ровно четыре часа. Александр рассказывал, употребляя крепкие выражения, как их, хозяйственников, мытарят саратовские и московские чиновники вкупе с банковскими клерками, из-за чего не удаётся возродить птицефабрику в намеченный срок.
Чёрным облаком
– Художества мелиорации, – добавив к этим словам ещё несколько, ругнулся Александр. – В советские годы выкачали сюда из Волги целый океан, уровень грунтовых вод поднялся вместе с солью – от неё-то и погибли деревья…
– Как в Волгоградской области?
– Да как во всём Поволжье.
А чуть дальше, километрах в тридцати от мёртвой лесополосы, на повороте к Питерке, они увидели неожиданные здесь, темневшие густой зеленью сады.
– Наш питерский помещик Ларин посадил, ещё до революции, – объяснил племянник. – А в семнадцатом за границу уехал. В его доме, в Питерке, сейчас сбербанк. Приедем – увидишь. Хорошо хоть до его садов не дотянулась мелиорация.
Миновали мост через узкую речушку – Малый Узень, въехали в Питерку, широко разбросавшую свои дома. Вот её площадь с киноклубом и магазином, двухэтажное здание районной администрации, гостиница. Остановились на соседней улице, возле единственной здесь вербы. И будто кто-то толкнул Виктора изнутри, он увидел: под вербой, в её тени, млели гуси. Спросил:
– Может, здесь и ковыльные степи сохранились?
– Клочками. На задних дворах.
Александр, резко просигналив, вышел из «уазика», подошёл к вербе, приоткрыл калитку. И Виктор увидел, как с крыльца во двор, опираясь на палку, сходила пожилая женщина в цветастом блёклом халате.
– Тёть Марусь, погляди, кого привёз…
Виктор стоял у калитки, всматриваясь в неё. Подойдя к нему, единственная уцелевшая в этом степном селе дальняя родственница Голубевых озадаченно разглядывала немолодого и, судя по всему, городского человека.
– Очки-то, Виктор Семёнович, сними, – посоветовал Афанасьеву племянник.
Виктор снял. И тут охнула тётя Маруся.
– Ты глянь, взгляд у него – как у бабы Дуни. И голову так же клонит. Неужто внук её?!
– Угадала, – засмеялся Александр, довольный.
Ввела Маруся гостей в дом, устланный домоткаными дорожками, с неизменной иконой и теплющейся лампадкой в красном углу. Усадила за стол, угощая, как в этих местах в жару водится, чаем с молоком. И, утоляя жажду, Виктор ошеломлённо думал: надо же было через бездну лет (половину века!) приехать в забытые родные места, чтобы узнать, чьими глазами он на мир смотрит!
– Дом твой – третий от моего, – рассказывала Маруся Виктору. – Сходи посмотри – почти и не перестраивался. А я девчонкой была, когда тебя баба Дуня тетюшкала. Маме Анне некогда было, счетоводом в колхозе трудилась, а папаша твой, Афанасьев Семён Матвеич, учителем. До чего ж строг! Я робела, когда он в класс входил.
Про тётю Марусю племянник Александр рассказал Виктору, когда ехали сюда. Всю свою длинную жизнь она дояркой работала: в четыре утра первая дойка, в десять развозили по домам; хочешь – досыпай, хочешь –
Погрузились в «уазик», поехали с Марусей её племянницу навестить. Но вначале притормозили у третьего дома. Подошёл Виктор к калитке – да неужели это и есть дом его детства? Оттого, наверное, что недавно новым тёсом обшит, выглядит довольно молодо. Но какой-то очень уж приземистый: то ли в землю от времени врос, то ли это Виктору кажется – ведь с другой точки обзора смотрит. Окна с неизменной геранью за стеклом всего в метре от земли, а тогда, помнится, забираясь на подоконник, на улицу смотрел – было ух как высоко!.. За это время, сказала Маруся, трижды менялись владельцы дома, с тех пор как умерла баба Дуня, а её сын, фронтовик-орденоносец Иван (тот, что любил говорить: «Мы хоть и Голубевы, а кровь у нас ястребиная!»), сманил сестру Анну с Витькой в сказочно далёкую Бессарабию.
Подёргал Виктор калитку, вросшую углом в землю. Заперта, а жаль. Хотелось войти, хотя бы на двор взглянуть, стоит ли тот сарай – на его низкую крышу он, Витька, относил слепленного из теста бабой Дуней жаворонка и ждал, когда вселится в него душа недавно умершего родственника, и оживёт птица, и взлетит в синее небо, захлёбываясь от звонкой песни. Ну не судьба, значит, поближе дом рассмотреть.
Повернул было к «уазику», да задержался: увидел у калитки в травянистой поросли знакомые перистые стебли. Неужто – майгун? Сорвал. И, погрузившись в «уазик», показал Марусе:
– Как эту траву здесь зовут?
– Да шут её знает, кажется – дудник, – сказала она, рассматривая полый стебель. – Ребятишки раньше из него сопелки-дуделки делали.
– А сейчас?
– Да теперь-то у них много всего другого, но как-то слышала – дудели.
– Ну а жаворонков на родительскую субботу здесь по-прежнему пекут?
– Да как же без них! – закивала, заулыбалась с заднего сиденья Маруся. – Без этого не обходится! И на могилки кладём, и на крыши домов.
У её племянницы, женщины средних лет, дом в другом конце села – современный, из силикатного кирпича, с вишнями в палисаднике и цветным телевизором в красном углу – вместо иконы. На стенах ковры, на полу палас. Муж её механизатор-сварщик, сама она швея, в районном Доме быта. Знакомятся с Виктором. Пытаются вычислить степень родства, на что племянник Александр, смеясь, машет мосластой рукой: «Седьмая вода на киселе».
Длинными были застольные разговоры. Спрашивали Виктора про Москву – как там, в шумном городе, живётся?! Машин тьма, дышать, наверное, нечем. То ли дело здесь: вышел – простор, воздуха сколько хочешь! Про себя рассказывали: перемены здесь, в степи, кой-какие, конечно, есть, но, как везде у нас, с враньём да показухой. Ну вроде нет уже колхозов, вместо них товарищества или акционерные общества, – так ведь руководят ими те же начальники, что и при советской власти! Или – их сынки. И по-прежнему, ничего за себя не решая, отрабатывают своё крестьяне на полях и фермах, получая гроши, а потому больше стараются у себя на подворье.