Свободная ладья
Шрифт:
Он вёл их по широким ступеням, устланным ковровыми дорожками, по просторным безлюдным коридорам, пока не привёл в комнату, сияющую огнями. Шесть роскошных люстр насчитал там Виктор. Высокие окна, выходящие на площадь, тщательно зашторены. Массивные стулья. Длинный стол. На нём тома уголовного дела с лиловым штампом «Совершенно секретно». Оно засекречено семьдесят лет назад, но теперь уже можно его смотреть. И даже – делать выписки.
Это уголовное дело командарма Миронова, легендарного казачьего атамана, разгромившего Врангеля. Был арестован по дороге в Москву с молодой женой Надей. Здесь, на Лубянке, они сидели
Листали гости многотомное дело. Между тем к тому, что в нём, страшно было прикоснуться: пожелтевшие страницы допросов с обтрёпанными краями; хлебные карточки; донос провокатора, написанный карандашом, – эти несколько страниц решили судьбу Миронова; его пылкая переписка с женой Надей, сочинявшей ему стихи; фотоснимки; письмо Миронова к «гражданину Ленину», где он объявляет себя врагом коммунистов, ввергнувших страну в братоубийственную бойню… Но не было суда над Мироновым. И неизвестно, прочёл ли «гражданин Ленин» адресованное ему письмо. Осталась только легенда о том, что в апреле 1921 года бывший командарм Миронов был застрелен во дворе Бутырской тюрьмы. Но что теперь известно точно – это история позднего прозрения Миронова, запечатлённая его собственной рукой в письме к вождю так называемой пролетарской революции.
Об этом позднем прозрении Афанасьев, уехав в Подмосковье, две недели писал документальную повесть, кусками публикуя её в газете.
…И ещё один год, как один день, минул в сумасшедшем калейдоскопе. Были отпущены цены. Кабинетный реформатор Гайдар объявил, что шоковая терапия – это кратчайший путь к благоденствию.
…5 октября 1993 года. Поезд «Адлер – Москва». Позади у Афанасьева и его жены две недели тихой паузы в суматошной жизни, именуемой московским калейдоскопом. Впереди – опять та же круговерть. Но к ней теперь добавилась тревога: в Москве противостояние – парламента и президента.
После Туапсе поезд плавно повернул на север, и море, тускло поблёскивающее под гаснущим вечерним небом, сдвинулось, вытесненное предгорьем, осталось позади. И вдруг замолкло вагонное радио. Прошёл слух – связь отрубилась. Пассажиры в адидасовских тренировочных костюмах, судя по говору – москвичи, стоя у окон, обсуждали происходящее в столице. Насмешничали:
– Ну покочевряжится парламент ещё час-другой, а потом всё равно к Ельцину на поклон придёт!
Но осада мятежного парламента, проводившего свои круглосуточные заседания под водительством Хасбулатова и Руцкого на Красной Пресне, в Доме правительства, длилась уже несколько дней. И конца этому не предвиделось.
За вагонными окнами сгущалась ночная тьма, когда вагонное радио включилось. Передавали экстренное сообщение. В мужском, странно полузадушенном голосе с трудом угадывались знакомые всем россиянам интонации Гайдара. Взволнованный премьер обращался к слушателям с непонятным призывом: выйти на площади Москвы, чтобы, как в 91-м, защитить демократию.
От кого?
Почему – ночью?
Понять невозможно. К тому же опять прервалась связь. Бормотали на стыках колёса, с визгом разъезжались двери купе. Соседи переспрашивали: на какую площадь? Гадали: неужто армия переметнулась к коммунякам
Тревожный галдёж плескался из конца в конец вагонного коридора. Возбуждённые «адидасовцы» перемещались из одного купе в другое с включённым, трескуче шепелявящим приёмничком, пытаясь хоть что-то выловить из разрозненных сообщений.
Мелькали за окнами, в сгустившейся тьме далёкие огни – они словно тонули в угрожающе бескрайнем ночном пространстве. Проводница, гремя стаканами, разносила чай молча, без привычной улыбки.
После чая в купе Афанасьевых постучали:
– Можно войти?
Невысокая, в яркой кофточке и короткой юбочке клёш, лицо почти детское, в кудряшках. Очень знакомое Виктору лицо актрисы-инженю, заставляющее напрячься: в каком театре видел?
Села у дверей, на краешек нижней полки.
– Время беспокойное. Хотите отвлечься? Стихи могу почитать. Блока, Есенина, Ахматову. Стоит недорого.
– Спасибо. Знаете, как-то не до стихов.
– Ну извините. Актёрам, я надеюсь – вы понимаете, сейчас тоже трудно, приходится и так подрабатывать.
Она легко поднялась, церемонно поклонившись, вышла. Было слышно, как постучалась в соседнее купе.
Голоса в коридоре угасали, народ разбредался, укладываясь на ночлег, слышнее становился металлический перестук колёс.
А во второй половине ночи поезд застрял на небольшой узловой станции. Свесившись со второй полки, Виктор взглянул в окно. Там, в тусклом свете одинокого фонаря, поблёскивали рельсы, темнел угол складского помещения. Тишина и безлюдье. Понять, где остановились, невозможно – выбились из графика.
И вдруг включилась громкоговорящая вокзальная связь. Мужской пьяный голос хрипло и гулко поплыл над станцией, то обрываясь, то возникая вновь. Нет, он никого не выкликал, не давал никаких команд. Отчётливо выговаривая матерные слова, он желал Ельцину и Хасбулатову размазать друг друга по стенке, а кому эту стенку отмыть – найдутся, чтоб потом никто не мешал народу нормально жить.
Этот голос одиноко звучал в ночной мгле, стелился над паутиной поблёскивающих рельсов, над неподвижными вагонами с проснувшимися в них ошеломлёнными людьми, большинство из которых были москвичами.
Наконец он умолк.
Казалось, сейчас, приняв ещё порцию горячительного, он запоёт что-нибудь разухабисто-тюремное. Но раздался вздох и выкрик:
– А ты, Надька, – дура, ещё придёшь, в ногах будешь валяться! Вот тогда посмотрим, кто прав!..
И тут сцепления лязгнули, вагон дёрнулся, медленно пополз. Сдвинулся фонарь, затем – склад, потом – приплюснутое вокзальное зданьице, и станция с пьяным железнодорожником, митинговавшим по громкоговорящей связи, осталась позади, затерялась в тревожном ночном пространстве.
Весь следующий день на остановках вдоль поезда сновали крикливо-суматошные тётки с вёдрами яблок, кричали с непонятным злорадством:
– Эй, москвичи, берите побольше яблочков, у вас там, в Москве, скоро есть будет нечего! Хоть яблочков погрызёте!
И ближе к вечеру транзисторные приёмники принесли весть: по парламенту стреляли из танка, стоявшего на мосту. Снаряд разворотил стену, из окон повалил дым. Затем был вывешен белый флаг. Сдавшиеся парламентарии арестованы.
Весть была встречена в нашем вагоне шумным ликованием «адидасовцев»: