Свободная ладья
Шрифт:
– Есть новости?
– Есть. Уезжаю в отпуск.
– А как же статья? – недоумевали.
Уклонялся Виктор от прямого ответа, бормотал вялые слова: «Сделал всё, что мог». В кабинете, пока писал заявление, от коротких трелей разрывался один из городских телефонов. Неужели опять депутаты? Снял трубку. Нет, это не Волгоград, это Одесса. Странно знакомый голос:
– Извини, не выполнил обещанное. Были непредвиденные обстоятельства. Валялся по госпиталям.
Двоюродный брат Павел, хоронивший отца, снова – о его записях. Несколько раз за эти годы был в Москве, но его, Виктора, не заставал – всегда в какой-нибудь командировке. А передать бумаги может только из рук в руки.
– На этой неделе, возможно, буду в вашем городе. Застану?
– Не уверен. Я в отпуск собрался.
– Вот незадача. Не в
– В Сухуми.
– Ну, тогда до другого раза.
Не до отцовских бумаг было ему сейчас. К тому же не нравилось ему условие – из рук в руки, казалось нарочитым, да и самого Павла он видел лишь на фотографии, у Владимира Матвеевича в Саратове, и насторожённо-скуластое лицо двоюродного брата ему почему-то не понравилось.
Оставив заявление в «стеклянном предбаннике» первого зама, Виктор спустился в гулкий вестибюль, вышел на крыльцо и ахнул: солнечный день распахнул ему знойные объятия, обещая всё и сразу – в Шереметьевке, где у него была казённая дача, велосипедные прогулки с удочками на Клязьму. Если же сегодня возьмёт билет на самолёт, то уже завтра с галечного берега рухнет в зеленоватую зыбь Чёрного моря.
А сейчас он шёл по Чистопрудному бульвару, в потоке летней публики, лёгкой и праздной, стоял за спиной упрямого рыбачка, безуспешно торчавшего на берегу пруда с удочкой, сидел на скамье, наблюдая сквозь подвижную листву клёнов за движением облаков, и чувствовал, как меняется настроение, как пульсируют слова и ритмы. Он нашарил в сумке блокнот и ручку и стал, торопясь, перечёркивая неудачные строчки, записывать.
Уезжаю. Берёзы. Поляны. Луга.Золотистые светятся в пойме стога.Как же быть мне без вас?Я вернусь к вам.Приду!Но уносится поезд, как в мутном бреду.И манит эта речка – светла и нежна,Нет, она мне сейчас не нужна.Дальше-дальше!Туда, где морская волна,Где внезапных открытий дорога полна,Где бездумный и вечный шумит карнавал,Где сверкает беспечных улыбок оскал,И луна колдовская – в проёме окна.Но она мне сейчас не нужна.Тороплюсь сквозь толпу.Лица – будто листва.Смех – как пена прибоя.Как ветер – слова.Миг прозренья безжалостен:«Я же есть вы!»И всё то же томленье осенней листвы.Опаду и истлею, как те, что до нас.Так зачем блеск распахнутых глаз? Я в толпе – как в сетях.Отпустите меня!Слышу сабельный звон,Хрип предсмертный коня.Я в полынной степи,Горьким дымом клубясь,Обрету с небом звёздным желанную связь.Отпустите меня!..Степь темна и нежна.Жизнь без этого мне не нужна!Сунув блокнот в сумку, Виктор пошёл к метро, обзывая себя размазнёй и трусом, предчувствуя, что никуда не уедет, пока не будет знать точно, где и когда он опубликует свою статью – может быть, главную статью в своей жизни. Ведь иначе номенклатурный чиновник, партийный вельможа, которого впору судить за его деяния, поднимется на следующую карьерную ступеньку с помощью безупречно действующих аппаратных интриг. Несмотря на прямую трансляцию в эфире.
С этой тревожной мыслью шёл Виктор от метро «Сокольники» к своему дому, входил в прохладный подъезд, открывал почтовый ящик, извлекая из него пачку газет и журналов. Выпал из этой пачки конверт. Виктор подобрал его со ступенек
Письмо пришло из посёлка Жяман-Кара Каракалпакской АССР, от Марии Михайловны Ротару-Бессоновой. И по неровным, прыгающим строчкам Виктор понял – что-то случилось.
«…Вот и ушёл от нас Александр Алексеевич, – распечатав конверт, читал Виктор в лифте, а выйдя из него – на лестничной площадке, затем в прихожей своей квартиры. – Ушёл без жалоб и стонов, как и полагается мужественному человеку, каким он был всю свою жизнь…»
«…Простите, что сразу не сообщила телеграммой, – винилась Мария. – Так угнетена была случившимся, что опомнилась только на третий день после похорон, когда взялась разбирать его архив. Ведь всё произошло случайно…»
Нет, не браконьерская пуля оборвала жизнь егеря Бессонова, хотя он готов был к такому исходу, а прозаическое воспаление лёгких, писала Мария. Ему нужно было срочно, по вызову, ехать в Кзыл-Орду, в управление охотхозяйствами, но мотоцикл сломался. Тогда он в соседнем посёлке попросился на местный самолёт-кукурузник, развозивший по степи почту. Была жара, плюс сорок в тени, в тесный салон набилось много народу, и Бессонов оказался зажатым прямо под вентиляторной струёй, мгновенно его прохватившей. Пересаживаться было некуда, да и некогда, домой он приехал с крупозным воспалением, не подозревая этого, температуру попытался перенести на ногах. Соседи, увидев его несколько дней спустя, вызвали «скорую», но было поздно.
«…Он и до этого был худым, – писала Мария, – а тут, когда меня вызвали из охотхозяйства телеграммой, я, увидев его в больнице, не сдержалась, заплакала. Он совсем истаял, стал сухим, как ветка саксаула, да простит меня Бог за такое сравнение. Только глаза его остались теми же, сияли даже ярче прежнего. Он задыхался, кашлял кровью, но думал, что не умрёт, пытался шутить. Велел написать вам, Виктор, о вашем олонештском однокласснике Вовчике Шевцове, живущем сейчас в Таганроге, – он каким-то образом раздобыл наш адрес и написал нам в степь из Таганрога письмо, приглашая к себе в гости – кататься на спортивной яхте по Азовскому морю. Так вот Александр Алексеевич между приступами кашля, за сутки до смерти, говорил о том, что надо, как выздоровеет, собрать своих бывших учеников и студентов, из тех, кто сможет, в Таганроге, на яхте Шевцова, под девизом – «Не теряйте друг друга». Но, видно, не суждено ему было осуществить свою последнюю мечту…»
Виктор знал об этой мечте, она возникла вначале в голове таганрогского инженера-самолётостроителя Владимира Шевцова, когда он, прочитав в газете один из очерков Афанасьева, дозвонился ему по междугородке в Москву, в редакцию. Он расспросил о Бессонове, записал адрес и, рассказав, как проводит лето в своём яхт-клубе, предложил вдруг: «Хорошо бы нам всем тут собраться и с Бессоновым, как когда-то на моторке по Днестру, пройтись по Азовскому морю под парусами».
Удача уже в том, подумал сейчас Виктор, что письмо Шевцова застало Бессонова в живых.
«…Я разбираю гору присланных ему сюда писем, – писала Мария, – чтобы сообщить всем о его уходе. Представляю, сколько народу собралось бы прощаться с ним, если бы это случилось в Молдавии. А здесь его провожали только семья Алексея (он наконец-то решил переезжать на Алтай) и друзья-охотники. Они так хорошо, так сердечно говорили о нём на поминках!.. И вот я перебираю письма тех, кто его помнит и любит, и мне не верится, что он умер. Мерещится: сейчас откроется дверь и он войдёт. Но беда в том, что оттуда, куда он ушёл, никто никогда не возвращается…»
Виктор выдвинул нижний ящик письменного стола, нашарил в кипе бумаг конверт с фотоснимками Бессонова. Снимал его, когда ездил к нему в степь, в командировку. Вот он на крыльце, треплет сидящего рядом дога. А вот с ружьём, в форменной куртке и фуражке егеря, стоит с сыном Алексеем на берегу реки, возле камышовых зарослей.
Не раз Виктор прикидывал, как бы прошёл этот третий период жизни учителя Бессонова, если бы всё-таки – не в безлюдной степи, а хотя бы в сельской школе. Но видимо, душа его просилась именно сюда, в уединение, в камышовый шёпот и посвисты птиц, под звёздную громаду ночного неба, чтобы вспомнить и снова пережить всё то, что в его жизни случилось.