Свободу медведям
Шрифт:
— Тогда поехали со мной в Вену, Графф, — попросила она, и теперь я затруднялся определить, что выражал ее голос.
— Я должен поехать в Капрун, — возразил я.
— Тогда как ты меня найдешь? — задала она мой вопрос. На этот раз своим привычным, не язвительным голосом.
— Каленберг, — сказал я, — это то место, о котором ты услышишь, когда будешь жить в городе. Сядь на любой трамвай из Гринзинга и поднимись вверх автобусом через Венский лес. Поезжай туда в среду вечером, — сказал я. — Оттуда открывается прекрасный
— И ты хочешь сказать, что приедешь в одну из сред? — спросила она.
— Будь там каждую среду, — сказал я. Но я слишком нажал на нее, возвращая нас на прежнее место, с которого мы начали.
— Может быть, — снова холодно ответила она.
— Я довезу тебя до автобусной остановки в Клостернейбурге, — предложил я. — Ближайшая пригородная остановка трамвая в Йозефдорфе.
— Я не хочу ехать с тобой, — отказалась Галлен. — Я лучше пройдусь пешком.
И поскольку я чувствовал, что снова проигрываю, я сказал:
— Ну конечно же. Я знаю, ты девушка крепкая. Тебе прогулка не повредит.
— Так ты сказал, по четвергам? — спросила она.
— По средам, — быстро поправил я. — В любую среду вечером.
— И ты приедешь?
— Обязательно, — ответил я, и она зашагала по дороге. — В среду! — крикнул я вслед.
— Может быть, — ответила она, не оборачиваясь и продолжая уходить от меня.
— Я буду любоваться на твою прелестную спинку, пока ты не скроешься из вида! — пытаясь разрядить напряжение, заорал я.
Но я бы не сказал, что она улыбалась, когда обернулась и ответила:
— Надеюсь, не последним долгим взглядом, а? Или да?
— Нет, — замотал я головой так поспешно, что ее рот едва не растянулся в улыбке.
Она продолжала удаляться от меня; я смотрел ей вслед почти до самого поворота дороги.
— В среду! — крикнул я.
— Может быть, — непонятно каким голосом отозвалась она и не обернулась.
— Обязательно! — прокричал я, и Галлен скрылась за поворотом.
Я сел в придорожную канаву, давая ей возможность дойти до Клостернейбурга, — мне не хотелось проезжать мимо нее по дороге.
Утро вокруг меня занималось все сильнее и сильнее. Начиналась домашняя жизнь стриженых изгородей и огороженных полей. Преград, отделяющих коров от полей; надлежащим образом проведенных линий, аккуратных и четких на солнце. Все коровы с колокольчиками; все овцы с метками на ушах.
У всех мужчин — имена, и все они направлялись в определенные места. Ветер подхватил дорожную пыль и бросил мне в лицо. Я видел, как мотоцикл немного напрягся от легкого ветра и качнулся на подставке. Я посмотрел в зеркальце на руле, отражавшее безымянные куски закапанной гудроном гравиевой дороги — и лепестки цветка, который рос слишком близко к ней. Но когда я посмотрел мимо мотоцикла, я не смог точно определить, какой цветок одолжил зеркальцу свое отражение. Или какой участок гравиевой дороги это был?
Они не
Но это не могло удивить меня. Я знал: все цифры в чертовом столбце дают сумму. Но цифры не связаны между собой, чтобы как-то влиять на нее. Это все вещи, за которые ты когда-нибудь расплачиваешься. Такие же не подходящие друг к другу, как зубная паста и первое прикосновение к теплой, упругой груди.
Галлен добралась до Клостернейбурга. Там по-прежнему были монастыри. И монахи делали вино.
И с Галлен, которая, возможно, встретит меня в Каленберге, произошло ровно то, что и с кремом Тодора Сливницы, — куда ни глянь, повсюду была она.
Хвала всем вам, выжившим!
Ганнес Графф, подумал я, слишком разрознен и не собран по частям, чтобы когда-либо выбраться из канавы и умчаться на своем лихом мотоцикле из этой обманчиво организованной местности.
Я пронесусь через города, такие же организованные. Если только заставлю себя завести мотор.
Очень простой план. Через Клостернейбург, Конгштеттен, Юденау и Миттерндорф, потом через Ханкенфелд или Аспернхофен, Першлинг, Поттенбрунн и крохотный Санкт-Хайн, к большому городу Амштеттен, там три часа на запад по автомагистрали, по которой можно нестись быстрее этого проклятого ветра. Потом еще час на юг от Зальцбурга, через маленький Лофер-Ранже. Я знаю местечко в Фюрте, где можно перекусить. А затем послеобеденный кофе в Капруне за знаменитым кухонным столом — опершись на две пары локтей, беседуя. На этот раз, наконец, я найду что сказать. Что-нибудь бесполезное и достаточно сумасшедшее, чтобы привлечь внимание доблестного Ватцека-Траммера. Ватцек-Траммер, подумал я, наверняка имеет немалый опыт по части бессмысленных планов, чтобы посочувствовать.
Но я также подумал, что не стану выбираться из дорожной канавы прямо сейчас. Или если все же выберусь, то мне не обязательно торопиться в Капрун.
Пусть могилка немного зарастет травой, как я говорю всегда. Трава — это красиво, и она не причинит тебе вреда, Зигги.
Так что я буду придерживаться главного направления, Капруна, — это точно. Но буду двигаться медленно, можно сказать ползти; я должен получше познакомиться с этими чертовыми воспоминаниями, чтобы обмениваться ими с Ватцеком-Траммером.
Но что удерживало меня в дорожной канаве, так это то, что ни одна из моих идей не вдохновляла меня и, как мне казалось, вряд ли могла стать основой какого-либо плана — для подобного путешествия.
Что-нибудь новое, к чему можно привязать план, подумал я. Как Ганнес Графф преодолевает инертность. Но что может быть хуже, чем сознание того, что результат мог быть значительно лучшим, если бы ты ничего не предпринимал совсем? Что мелким млекопитающим было бы гораздо лучше, если бы ты никогда не вмешивался в привычный, пусть и не справедливый порядок вещей.