Свободу медведям
Шрифт:
После этого я не видел ни одного из них. Лишь без четверти семь я услышал скрип ворот. Животные уже успокоились; кто-то с зычным голосом был явно простужен. Посижу пока за живой изгородью. Я не думаю, что ночь будет настолько темной, насколько мне хотелось бы, и, хотя прошел почти целый час с того момента, как я видел или слышал другое человеческое существо, я знал, что здесь кто-то есть.
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория I (продолжение)
22 февраля 1938 года: днем в кафе на Шауфлергассе. Моя
Караульный административного здания канцлера топает ногами и с завистью поглядывает на кафе, где, кажется, наступила оттепель; снег припорошил усы караульного, и даже его штык поголубел. Зан думает, что ствол ружья полон снега и от него никакого толку.
8
Шушниг Курт (1897–1977) — федеральный канцлер Австрии в 1934–1938 гг. Один из лидеров Христианско-социальной партии. Правительство Шушнига заключило с фашистской Германией соглашение (1936 г., февраль 1938 г.), ускорившее аншлюс. 1941–1945 гг. провел в концлагере. Освобожден в 1945 г.; до 1967 г. в эмиграции.
Но в конце концов, это всего лишь почетный караул, печально прославившийся в 1934 году, когда Отто Планетта прошел мимо почетного, незаряженного ружья и застрелил предшествующего канцлера, тщедушного Энгельберта Дольфуса [9] , из своего не почетного, но заряженного оружия.
Однако поступок Отто не многое изменил; нацист доктор Ринштелен попытался покончить с собой, неудачно выстрелив в себя из пистолета в номере отеля «Империал». А Курт Шушниг, друг Дольфуса, беспрепятственно занял его пост.
9
Дольфус Энгельберт (1892–1934) — федеральный канцлер Австрии и министр иностранных дел с 1932 г., один из лидеров Христианско-социальной партии. Убит сторонниками аншлюса.
— Интересно, заряжает ли теперь ружье почетный караульный? — говорит Зан.
А Хильке со скрипом проводит рукавичкой по окну, прижимается носом к стеклу.
— С виду оно похоже на заряженное, — говорит она.
— Ружье и должно походить на заряженное, — отвечает Зан. — Однако это выглядит просто тяжелым.
— А почему бы вам, студент, — вмешивается официант, — не встать на место караульного и не проверить это?
— Оттуда мне не будет слышно ваше радио, — говорит Зан, чувствуя себя здесь слегка неспокойно — новое место с неопробованной волной, однако оно ближайшее к Ратаузскому парку.
Радио звучит довольно громко, оно привлекает внимание караульного, и его ботинки начинают пританцовывать.
На улице останавливается такси, и его пассажир стремительно бросается к зданию администрации канцлера, приветствуя караульного взмахом руки. Водитель подходит и прижимается лицом к окну кафе, его ноздри растопыриваются, как у рыбы, приплывшей из снежного океана к дальней, стеклянной
— Да, что-то происходит, — произносит он.
Но официант лишь спрашивает:
— Коньяк? Чай с ромом?
— У меня клиент, — говорит водитель и подходит к столику Зана, он протирает себе смотровой глазок на стекле, прямо над головой моей матери.
— Тогда коньяк будет быстрее, — говорит официант.
А водитель кивает Зану, высказывая ему восхищение стройной шеей моей матери.
— Не каждый день у меня такой клиент, — говорит он.
Зан и Хильке протирают смотровые глазки для себя, такси стоит, окутанное выхлопными газами, ветровое стекло заледенело, и «дворники» скользят и скрипят.
— Это Ленхофф, — поясняет водитель. — Он очень торопился.
— Вы бы уже выпили свой коньяк, — говорит официант.
— Редактор Ленхофф? — спрашивает Зан.
— Да, редактор «Телеграфа», — кивает водитель и стирает с окна пар от собственного дыхания, пристально глядя на вырез платья Хильке.
— Ленхофф самый лучший, — говорит Зан.
— Он пишет честно, — соглашается водитель.
— И однажды свернет себе шею, — вмешивается официант.
Водитель пыхтит, как и его такси, короткими, прерывистыми выдохами.
— Я выпью коньяк, — говорит он.
— У вас нет времени, — отвечает официант, который уже налил.
А Хильке спрашивает водителя:
— У вас много важных клиентов?
— Да, — говорит он, — они любят пользоваться такси. Через какое-то время к этому привыкаешь. И знаешь, как сделать их попроще.
— И как же? — спрашивает официант и ставит водителю коньяк на столик Зана.
Однако взгляд и мысли водителя устремлены куда-то в глубь выреза моей матери; ему требуется время, чтобы прийти в себя. Через плечо Хильке он тянется за своим коньяком, наклоняет бокал и бесцельно крутит его в руке.
— Ну, — произносит он, — самому нужно быть попроще. С ними нужно вести себя непринужденно. Дать понять, что тоже кое-что повидал в этом мире. Ну вот, взять, к примеру, Ленхоффа… Не стоит говорить ему: «О, я вырезаю ваши передовицы и храню их!» Но вы должны дать ему понять, что вы достаточно сообразительны, чтобы узнать его. Например, сейчас я сказал ему: «Добрый день, герр Ленхофф, хоть и холодновато». Видите, назвал его по имени, и он ответил: «Да, холодновато, однако у вас тут тепло и уютно». И после этого он с вами в самых добрых отношениях.
— Что ж, они похожи на всех остальных, — говорит официант.
И, как все остальные, Ленхофф ежится на холоде, его шарф рвануло ветром, и он лишается равновесия — его выносит из здания и бросает на ошеломленного караульного, который в этот момент чешет спину штыком, держа ружье прикладом вверх у себя над головой. Караульному удается не проткнуть себя штыком. Ленхофф сжимается перед взметнувшимся дулом ружья, караульный медленно начинает отдавать салют, останавливаясь на полпути, — он припомнил, что газетным редакторам не салютуют, — и вместо этого предлагает рукопожатие. Ленхофф тоже тянет руку, потом вспоминает, что это не входит в его протокол. Оба сконфуженно переступают с ноги на ногу, и Ленхофф позволяет ветру подтолкнуть себя к краю тротуара, он пересекает Баллхаузплац, приближаясь к поджидавшему его такси.