Своенравная красавица
Шрифт:
— Даррелл, пожалей меня, не уезжай! — Элисон подняла голову, слезы струились по ее щекам, голос дрожал и прерывался рыданиями. — Не оставляй меня в такое время.
— Любимая, я должен! Это мой долг и моя привилегия. — Он говорил нежно, сжимая маленькую ручонку, жалобно ухватившуюся за его камзол. — Нам ведь давно известно, что рано или поздно, но этот день наступит. Имей же мужество! Ради меня и ради ребенка, которого ты носишь.
Черити резко отвернулась и пошла по галерее. Она любила Элисон и в более спокойном настроении пожалела бы ее, но в эту минуту все нежные чувства затмил гнев. Если мужчина идет на войну, думала она,
Следующие несколько дней все обитатели Конингтона были заняты неотложными делами. Элисон слегла, но леди Конингтон, спокойная и бледная, взяла на себя руководство всеми домашними приготовлениями, а Черити, порхая туда и сюда, исполняла ее приказания, не имея возможности подумать ни о чем другом, кроме очередной задачи.
В конце концов все приготовления были завершены, и впервые с того момента, как гонец принес то известие, у Черити появилось время для себя. Было поздно, и надо бы лечь спать, но давняя привычная тяга к прогулкам одержала верх. Черити выскользнула в сад.
Стояла теплая безветренная ночь, воздух был густо насыщен сладкими ароматами лета. Луна плыла по чистому небу, и в ее серебристом свете был ясно виден каждый листок. Причудливо обрезанные ветви тисов бросали фантастические тени на ровно подстриженные лужайки, фонтан подкидывал вверх свой искрящийся султан, а в лесу между Конингтоном и Маут-Хаус перекликались птицы. Дом, сад, окрестные рощи и луга — все лежало в таком полном покое, что казалось немыслимым, что утром мужчины отправятся отсюда воевать со своими соотечественниками.
Черити села на каменную скамью у фонтана и погрузилась в тишину ночи. Мало-помалу улетучились беспокойные мысли о какой-то несделанной работе, а печаль о предстоящем утром расставании отошла на задний план. В эти минуты ощущения совершенного покоя и красоты окружающего мира возобладали над заботами прошедшего и грядущего дней. Черити ничуть не удивилась, когда поблизости послышались шаги, и Даррелл появился в проеме высокой живой изгороди из тисов. Волшебство ночи привлекло его сюда, заставив, как и ее, выйти из дому.
Он сел рядом с ней на скамью, и несколько минут они молча слушали плеск фонтана и слабую отдаленную музыку птичьих голосов. Даррелл смотрел на дом, Черити вслед за ним тоже взглянула в ту сторону, и у нее захватило дух. Она видела Конингтон в разные времена года и в любой час дня, но никогда еще он не казался ей таким прекрасным, как в этот момент. Просто сказочный дворец! Расположенный высоко над спящими садами, он словно купался в лунном свете, отчего стены и островерхая крыша серебрились, а узкие высокие окна сверкали, как бриллианты. И ничего странного, что в голосе Даррелла, когда он наконец заговорил, звучали любовь и столь же глубокое уважение.
— Конингтон! — тихо произнес он. — Для меня это самое лучшее место на земле. Я еду сражаться за церковь и короля, однако знаю, что, когда мы вступим в бой, я буду думать только об этом — о своем доме и о тех, кто живет в нем. Этому я предан больше всего на свете. Это моя путеводная звезда, и если будет на то воля Господня, она в один прекрасный день приведет меня снова домой.
— Как я хотела бы поехать с тобой! — прошептала со страстной серьезностью Черити. — Будь я мужчиной, то хоть один бы из Шенфилдов взял в руки оружие за своего короля! О, Даррелл,
— Каждый человек должен поступать так, как подсказывает ему совесть, — мягко напомнил Даррелл. — Но в твоей верности уж точно никто не усомнится, клянусь жизнью! — Он умолк и с улыбкой всматривался в ее расстроенное и сердитое лицо. — Хотя, видит Бог, мне понятно и близко твое желание. Бьюсь об заклад, ты была бы самым преданным и храбрым товарищем по оружию.
— Я не оробела бы, обещаю тебе, — ответила Черити с воодушевлением, — но мое желание иначе как глупостью не назовешь, и одной только воли к борьбе недостаточно. Я родилась женщиной, и с этим ничего не поделаешь.
— Ты можешь очень многое, — тихо возразил Даррелл, вновь возвращаясь к серьезному тону. — Неужели ты думаешь, что женщинам, которые остаются дома, так уж легче, чем мужчинам, которые уходят от них? Мы с отцом забираем всех молодых мужчин, всех, в ком хватит силы поднять оружие, но ведь свою обычную работу, какой они занимались в мирное время, они не возьмут с собой. Наш родственник, Николас Халлетт, тоже уходит с нами, и управление поместьем, для чего мы и приглашали сюда Николаса, снова ляжет на плечи старого Джеймса Партриджа, а ему, конечно, будет нужна помощь. Отец оставляет множество дел в поместье в руках матери, но она не справится при ее-то здоровье, если только ты не поможешь. Нет, малышка, пусть тебе и нельзя скакать с мечом в руке рядом со мной, но есть масса вещей, где ты незаменима, а помогая нам, ты будешь способствовать нашему делу.
— Я сделаю все, что в моих силах! Ты же знаешь! — горячо откликнулась Черити. — Я запомню все, что ты сказал, и буду стараться. Я могла бы и больше!
— Есть еще кое-что, — сказал Даррелл после мгновенного колебания. — Самое важное для меня. Это Элисон. Ее мать и сестры далеко, она одинока и напугана и слишком близко к сердцу принимает мой отъезд. Элисон любит тебя и доверяет тебе, так помоги ей, если сможешь, вернуть жизнерадостность. И позаботься о ней и о ребенке, когда он родится. Ты сделаешь это для меня, Черити?
Она кивнула и, взяв его руку, крепко сжала.
— Ты знаешь, что я все сделаю, Даррелл. Пока ты не вернешься домой, моей самой важной и драгоценной обязанностью станут Элисон и ребенок, о них я буду заботиться больше всего, чтобы ни случилось. Обещаю тебе это очень серьезно!
О своем обещании Черити пришлось вспомнить на следующее же утро, когда они стояли с леди Конингтон и Элисон на террасе, провожая на войну мужчин. Яркое солнце раннего утра заливало двор, согревало каменные плиты, играло на попонах лошадей, на ярких ливреях и шляпах с плюмажами. Шеренги мужчин, уезжавших с сэром Дарреллом, заполнили широкую площадку перед домом. Еще больше должно было присоединиться к ним в деревне и на условленных местах по дороге. У подножия ступенек террасы уже гарцевала небольшая группа всадников, и грумы держали под уздцы лошадей для сэра Даррелла и его сына. Пришли сюда и женщины, жены и любимые, чтобы побыть последние минуты со своими мужчинами, были и дети, они возбужденно болтали или оглядывались вокруг в молчаливом удивлении. У окон дома и в высокой арке парадной двери тоже столпились люди, в основном женщины и старики, которые по понятным причинам не могли сражаться; но все держались поодаль от того места у ступеней, где их хозяин и его сын стояли с тремя дамами.