Свои и чужие

Чигринов Иван Гаврилович

Тогда на позиции корпусных орудий брякнула о полевой камень лопата — уцелевшие артиллеристы копали могилу, чтобы похоронить убитых товарищей. Помогали им автобатовцы, у которых жертв было меньше, потому что основной огонь немцы направляли все время на батарею.

Из артиллерийских командиров живым после боя остался один сержант — молодой, но сильно измотанный парень, который все время, пока рыли могилу, сидел понуро и недвижимо на гаубичной станине.

— Что дальше делать будем, сержант? — спросил его в темноте капитан Володин.

— А ничего, — ответил тот и добавил: — У нас печём больше стрелять.

— Чем мы можем быть полезными вам? — снова спросил капитан.

— А ничем, — так же, как и в первый раз, вяло ответил артиллерист.

— Тогда будем сниматься с позиций, — уже тоном приказа сказал капитан.

— Хорошо, — кивнул сержант. — Но вот я думаю, как мы теперь

справимся со своей гаубицей, ведь не осталось ни одного тягача. Все разбиты.

— Людей мы вам дадим, — пообещал капитан.

— А что люди? На руках её далеко не покатишь. Это не сорокапятка.

— Ну, тогда как знаете.

Но артиллеристы не решились оставить на позиции единственное исправное орудие. С подмогой автобатовцев, тоже оставшихся без машины, они выкатили на большак 152-миллиметровую гаубицу и двинулись на восток, где ещё оставался на Беседи, как раз напротив Белынковичей, невзорванный мост. В конце концов было решено так — покуда немцы нежатся в деревне и, судя по всему, не собираются оставлять её до утра, может, удастся отыскать где-нибудь лошадей.

И вправду, в следующей деревне, что быстро появилась из темноты у Белынковичского большака, им дали живое тягло, даже будить нужных людей не пришлось, потому что теперь не до сна было. Лошадей в колхозе не нашлось, зато были волы, приученные к хозяйственным работам. Пришлось только час-другой повозиться, чтобы приладить хоть кое-как для непривычных целей сельскую упряжь, напрочь далёкую от военного обихода, как и передние оси с деревянными колёсами, к которым орудийная прислуга прилаживала станины.

Этот необычный обоз — впереди медлительные, упирающиеся волы, за ними горбатое орудие на своих и вспомогательных колёсах да ещё целая колонна солдат — и встретили за Малой Липовкой крутогорские партизаны. Сюда, на Белынковичский большак, они вышли через крупную деревню под названием Студенец, которая и вправду стояла будто на сквозняках, особенно зимой; проходили её партизаны уже когда шёл бой на большаке.

Собственно говоря, этот бой и явился причиной, по которой направились сюда партизаны. Подумалось вдруг, что именно здесь, где не только нарушена линия фронта, но и всякое представление о ней, и можно будет определить место перехода. Хотя, с другой стороны, не было смысла делать это уже потому, что теперь оказаться в тылу у наступающих немецких частей не составляло никакого труда — довольно было переждать некоторое время, самое короткое, пока установится относительное затишье, по крайней мере, на дорогах. Но остаться в Горбовичском лесу партизаны не отважились. Они вышли оттуда сразу же после того, как исчезла последняя автомашина, принадлежащая штабу и политотделу 13-й армии. Остаток этого дня партизаны проблуждали между деревнями, прячась в небольших лощинах и приречных лозняках, попадая в довольно неожиданные ситуации. У посёлка бывшей коммуны их, например, хотели обезоружить военные. Кончилось тем, что вооружённых гражданских людей, которые твердили, что они партизаны, просто не пустили дальше. Поэтому отряд был вынужден на виду у всех пройти через большую деревню, обойти сад и по плотине через Жадуньку, впадающую километра через три отсюда в Беседь, перебраться ближе к Крутогорью. Лес тут был не широкий, узкой полосой, которая одним боком примыкала к Белынковичскому большаку, он тянулся с юго-востока до самого районного центра, до его окраинных домов. Дальше, под Белынковичами, снова темнел лес, уже не узкая полоса, но до того леса надо было пройти целое поле, к тому же горбатое и с глубокими впадинами и канавами: казалось, впадины так же, как и канавы, могли бы сослужить партизанам службу, по ним не только можно было безопасно и незаметно продвигаться, но и прятаться, если вдруг понадобится, однако все эти низины были отделены друг от друга и нигде не соединялись; пожалуй, ни в одном случае они даже не шли в направлении к ближнему лесу, а все вели в сторону Жадуньки, которая раньше, в незапамятные времена, называлась Задунайкой. И сама Беседь в те времена тоже носила название — Задунай.

Поскольку лес, где оказались крутогорские партизаны, был не широк, может, километра в два, если идти не вдоль, а поперёк да напрямик, и одним своим краем прилегал к Белынковичскому большаку, то и грохот боя за лесом доносился на другой его край явственно. Грохот этот не могли заслонить или хотя бы приглушить отчасти на таком расстоянии своими развесистыми кронами даже хвойные деревья, растущие сплошь, начиная от плотины, которая тоже творила немало шума отвесно падающей водой. Было слышно, как там, на большаке, упрямо и злобно, но почему-то не очень часто, бухали одна за другой пушки;

отсюда, кажется, не составляло труда провести черту между воюющими, обозначить, когда и с какой стороны стреляли наши, а когда и откуда — немцы: строчили пулемёты — одни, те что находились справа, быстро-быстро, словно не в силах сдержаться; другие, наоборот, раздельно, очередь за очередью, патрон за патроном, будто в этой раздельности и была та неотвратимость, в которой заключалась вся суть кровавого дела. Удивительно, но страха, несмотря на неглубокое расстояние, этот бой у партизан не вызывал, может, потому, что за нынешний день он был уже не первый; нынче после полудня, когда снова сдвинулся фронт, много где взрывалось и грохотало по всей Крутогорщине, но поскольку бои неожиданно начинались и так же неожиданно кончались, всякий раз в ином месте, а не рядом (Горбовичский лес словно бы уже и в расчёт не шёл), то и воспринимались они как что-то ненастоящее, во всяком случае, совсем не страшное, а если ещё точней, не им предназначенное.

Здесь, в лесу за Жадунькой, партизаны наткнулись на землянку, выкопанную на сухой гриве, рядом с бывшей лесной норой — и на хромого деда с бабкой, а с ними двух молодых девчат, по виду близнецов, которые были в том опасном и совершенно безответственном возрасте, когда даже в лучшие времена родителям не удаётся из-за них спокойно спать по ночам. А тут война. И столько чужого народу каждый день вокруг!… К тому же девчата эти не дочками доводились старикам, а внучками, — приехали к деду с бабкой на каникулы из Молодечно, да так и застряли тут, в деревне, потому что Молодечненщина сразу же попала под оккупацию. И вот теперь старики прямо тряслись над этими пригожими, пусть и одетыми в крестьянские обноски, девочками, боялись, чтобы кто-нибудь (боже сохрани!) не надругался над ними; поэтому чуть что — прятались тут, в землянке, которая была выкопана давно, считай, месяца полтора назад, и имела вид простой ямы, накрытой толстыми досками и укрытой боровым мохом. Сегодня дед с бабой привезли сюда, в тайник, своих «сиротиночек», как они называли их, с самого утра, хотя никто в тот час даже не догадывался, что немцы снова начнут наступать и к вечеру будет занято не только Крутогорье, но и все правое Прибеседье.

— А мы наперёд знали про это, — будто похвалился перед Митрофаном Нарчуком хромой мужик, узнав бывшего председателя «Парижской коммуны». — Потому и подались сюда, благо землянка есть.

Это не понравилось его жене, которая напоминала чем-то нахохлившуюся от холода старую птицу, и она сказала, недобро глянув на мужа:

— Знали, знали!… Землянка!… Ты ещё похвалися, что ты… этакий угодливый был у нас, дак…

— Ну чего ты боишься? — попытался утихомирить её муж. — Это же свои.

— Свои вчера были, — снова недобро глянула на деда его старуха, — а сегодня…

Дед засмеялся жениной недоверчивости.

— Чего сегодня? — совсем уже весело спросил он.

— А то, что на Белынковичском большаке… Чуешь, — по-прежнему держась одного тона, сказала, будто пригрозила, она и мотнула головой в ту сторону, где все ещё не не реставало громыхать.

Этот довод внезапно подействовал на старика, он на мгновение затих, вслушиваясь в орудийные выстрелы И пулемётные очереди на большаке, потом и совсем угомонился.

— Ну и сколько вы тут собираетесь сидеть? — спросил немного погодя командир партизанского отряда.

— Дак… Думаю, что недолго, — ответил старый крестьянин. Помолчал, потом снова сказал: — Аккурат как одни поотступают, а другие понаступают.

— Словом, надеешься на то, что вскоре установится тут тишина да покой?

— А что ж нам делать, как не надеяться? Волками тут выть? Дак не поможет. Вот и остаётся надеяться на лучшие времена. Без этого в нашей жизни невозможно.

— Ага, живи да надейся, — одобряя мужнину речь, закивала головой бабка.

Но тот, казалось, не обратил внимания на её слова, продолжал рассуждать дальше:

— Оно, конешно… С одноко боку… а с другого… Ну, сколько этих немцев на свете. Пройдут вот легулярные части, а потом…

— И правда, интересно, — усмехнулся Нарчук, — что будет потом?

— Как и завсегда, — пожал плечами мужик, —снова начнём жить да работать себе помаленьку.

— А немцы?

— Дак я же говорю — сколько их? Ну, хорошо, ежели один на деревню придётся, а то, может, и на целый сельсовет. Дак что он нам тогда? Как было, так и будет. Это колхоз могут распустить, а мужика… Мужик как тот солдат. Его не разжалуешь в чине. Ну, а без колхоза… Дак мы без колхоза и раньше тоже жили. Не хочу сказать, что при колхозе худо было. Но нам тута, при огороде, всегда можно было жить. И бояться наперёд нечего. Я ж говорю, и без колхоза когда-то жили. — Без колхоза жили, а вот под немцем, сдаётся, ещё не пробовали.