Сволочь
Шрифт:
— Збожеволила! — покачал головою украинец. — Ты ж тилькы-но чоловика поховала!
— Что?
— Говорю — ты ж мужа только шо похоронила, бешеная!
— И что мне с него, мертвого, когда ты тут живой стоишь?
Вдова бросила окурок вниз, на траву, неожиданно обхватила украинца обеими руками, притянула к себе и жадно поцеловала в губы.
— Перестань, — отстранился тот. — Перестань, кому сказано. От же ж курвыне сим’я!.. — воскликнул он, отталкивая ее, отплевываясь и окончательно перейдя на родную мову. — Чоловика поховала, повну
— Ладно, — сказала вдова, — успокойся. Думаешь, нужен ты мне? Так, проверяла тебя. Думала, ты казак, а ты — мечтатель-хохол.
— Зато ты, я бачу, практична кацапочка. За дурня держишь? Нэ чэрэз лышко, так чэрэз лижко? Если ты с первого раза не поняла, так я во второй скажу: ни я за тобой не пойду, ни наши за вашими. Хватит в стаде ходить. И против кого-то — тоже хватит. Одни с ножами, другие с топорами, третьи с палками… А завтра — з кулэмэтамы. И все в своем праве. Православном, мусульманском, чорт знает еще каком. По-людськы житы трэба.
— Вот вас всех и перережут по-людски, — заключила вдова. — Поодиночке перережут. Распрягайте, хлопцы, коней.
Украинец махнул рукой и вернулся в гостиную. Вдова секунду помедлила и последовала за ним.
— Хлопцы, девчата, — обратился украинец к своим, — вставайте. Засиделись мы в гостях. Ходимо, пановэ. Мир этому дому! Хай щастыть.
Украинцы откланялись. За ними, помявшись, начали расходиться остальные — молдаване с румынами, болгары, сербы, греки. От всей православной общины остались одни русские гости.
— Ну вот, — подала голос одна из подруг вдовы, — мало того, что сами ушли, так и других увели. Говорила я тебе — нельзя с хохлами дела иметь. А уж вожак ихний — подлец, каких поискать.
— Дура ты, — ответила вдова. — И я — дура. А он — казак. Я бы сама за ним пошла. Да только поздно теперь.
В маленькой синагоге, по разным концам стола, сидели очкастый раввин и могучий кантор. Каждый был занят своим. Раввин, обложившись деталями и химическими реактивами, корпел над зажигательной бомбой, а кантор держал в огромных ручищах казавшуюся крохотной Тору и, как прилежный школяр, водил по страницам массивным пальцем.
— Ребе, до чего же странные вещи здесь написаны! — вдруг воскликнул он по-детски удивленно.
— Что вы имеете в виду? — не отрываясь от пиротехнических манипуляций, поинтересовался раввин.
— Да вот… хотя бы вот это… Бог долго не давал Аврааму сына, а потом Сарра родила, и они страшно радовались. А когда Исаак подрос, Бог вдруг потребовал, чтоб Авраам его убил.
— Не убил, — строго поправил раввин, — а принес в жертву.
— А принести в жертву — не убить? Зачем же сына — и в жертву?
— А чем он должен был пожертвовать? — раввин, наконец, поднял глаза, сверкнув на кантора стеклами очков. — Конфетной оберткой?
— Ну. конфет, положим, тогда не было. Чем-то другим можно было.
— Нельзя! — отрезал раввин. — Жертвовать можно только самым дорогим,
— Ягненка жаль, — задумчиво ответил кантор. — Нет, вообще-то мясо я ем, а вот когда живого видишь… ягненка там или теленка… Не смог бы зарезать. А скажите-ка, ребе, Бог — он ведь всеведущий? Он ведь заранее знал, что Авраам согласится сыном пожертвовать?
— Знал, знал, — несколько раздраженно ответил раввин, начиная уставать от богословской беседы.
— Так зачем ему было Авраама испытывать?
— Чтобы Авраам узнал, на что он готов. Он-то не был всезнающим. Странные вы вопросы задаете. Вы что — впервые Тору в руках держите?
— Впервые, — простодушно кивнул кантор. — Я вообще книжек почти никаких не читал. Думал — не мое это. А оказывается интересно.
— С ума сойти! — покачал головой раввин. — Кантор синагоги, никогда не читавший Тору. Невероятная песталоцция.
— А вот у меня еще один вопрос. — робко проговорил кантор, но раввин перебил его:
— Прошу вас, не мешайте мне. Не вовремя в вас пробудилась страсть к чтению. Я из-за вас чуть было не ошибся в последовательности сборки.
Кантор обиженно засопел. Раввин, не обращая внимания на этого большого ребенка, продолжил прилаживать деталь к детали, неторопливо и с удовольствием, как человек, долгое время занимавшийся Бог весть чем, и теперь вернувшийся к любимому ремеслу.
Наконец бомба была готова. Раввин с гордостью, почти любовно, оглядел дело рук своих, затем перевел взгляд на кантора, так и сидевшего с обиженно-вопросительной миной на лице, и снисходительно произнес:
— Вот и готово. Так что вы там хотели спросить?
— Я хотел спросить, — ответил кантор, с любопытством и опаской поглядывая на грозный боеприпас, — про то, как Адама с Евой выгнали из рая…
— И что же вам непонятно?
— За что их выгнали?
— Как за что? За грех. За то, что вкусили от запретного плода.
— Так ведь они же несмышленыши были! Они ж до того, как вкусили, не понимали, что делают.
— Ребенок тоже не понимает. Но родители все равно его наказывают.
— А нечего ребенку в руки всякую пакость совать! — с искренним возмущением воскликнул кантор. — Вот вы, ребе, если бомбу свою малышу дадите, а он ее взорвет, так это он виноват или вы?
— Эк вы расходились, — полунасмешливо-полуудивленно заметил раввин.
— Потому что я люблю, чтоб по-честному. Сам дерево с плодом в саду вырастил, сам на него указал, и сам, получается, соблазнил.
— Не соблазнил, — устало проговорил раввин, — а испытал. Соблазнил змий.
— А змия кто сотворил? Он сотворил. Кто эту пакость в сад пустил? Он пустил. И потом — он же всеведущий, он же заранее знал, что из этого получится. Знал — а все равно. Нечестно так, не по справедливости.