Священный роман
Шрифт:
Что же оставалось думать Майку и Сэму? Едва открыв свое сердце, Майк все потерял, произошло то, чего он больше всего боялся. Сэм надеялся прожить еще много лет с Лесли, наслаждаясь общением со своей семьей и плодами долгих лет служения, а теперь ему предстояли годы одиночества. Стрелы попадают в самые уязвимые уголки нашего сердца, уничтожают то, что дороже всего на свете. Самые серьезные вопросы, которыми мы когда-либо задавались, прямо связаны с насущными потребностями нашего сердца, и ответы, которые дает нам жизнь, формируют наше отношение к самим себе, к жизни и Богу. Кто я? Романтика шепчет, что мы особенные, что наше сердце — доброе, потому что оно создано для кого-то доброго; Стрелы убеждают нас, что мы песчинки, пустое место, иногда темное, извращенное и грязное. Как я должен строить свою жизнь? Романтика говорит, что жизнь станет благоухающей, когда мы будем отдавать ее другим из любви и
Какое же послание истинное? Если мы попытаемся довериться Романтике, то что нам делать с ранами и ужасными трагедиями жизни? Как сохранить сердце от смертельно ранящих Стрел? Сможет ли Майк рискнуть еще раз и снова открыть свое сердце для любви? Будет ли Сэм в состоянии полностью довериться Богу, Которому он так долго служил? Сколько потерь сможет вынести сердце? Если мы постараемся забыть о ранах или уменьшить их значение, то откажемся от частички своего сердца и придем к поверхностному оптимизму, который часто требует, чтобы мир был лучше, чем он есть на самом деле. С другой стороны, если мы отдадимся на волю Стрел, мы впадаем в отчаяние, которое тоже означает потерю сердца. Утрата надежды означает для нашего сердца то же, что остановка дыхания. Если бы только нашелся некто, кто примирил бы наши сокровенные желания с нашими самыми сильными страхами.
Когда мне было тридцать, я не знал, что Тот, Кто ответил на благоговейную молитву двадцатилетнего молодого человека («Господь, помоги мне, ибо я заблудился»), был Тем же, Кто завораживал меня волшебным пением далекой летней ночью и пронзительным холодом ноябрьского дня. Если бы я знал это, то годы моей религиозной жизни были бы наполнены большей радостью и смятением, скорбью и надеждой, терпением и спонтанностью, убежденностью и безоглядной любовью, чем это было в действительности. Я бы жил с уверенностью, что Стрелы — это еще не все в этой жизни. Но я потерял нить моей истории еще маленьким мальчиком, лишившись семьи, а вместе с этим утратил и чувство, что есть великая история, которая примирит два послания, полученные моим сердцем.
Глава 4. История, которую стоит прожить
Романтика — самое таинственное, что есть в жизни, она даже таинственнее реальности.
Существует ли реальность, в которой исполняются самые заветные желания нашего сердца? За кем остается последнее слово — за Романтикой или за Стрелами? Нам следует это знать, потому что постоянно, каждую минуту нашей жизни мы стараемся извлекать уроки из нашего опыта. Мы ищем согласованности, последовательности в ходе событий, хотим быть уверенными, что все сходится воедино. Мы хотим, мы нуждаемся в примирении двух откровений, которые описал Брент. Наша проблема заключается в том, что в большинстве своем мы проживаем жизнь как кино, к началу которого опоздали на двадцать минут. Мы плохо подготовлены к событиям и не понимаем, что происходит. Кто эти люди? Кто из них хороший, а кто плохой? Почему они так поступают? Что вообще творится? Мы чувствуем, что совершается нечто действительное значимое, даже великое, но все же все это кажется таким случайным. Красота очаровывает нас внезапно и заставляет желать большего, но затем нас настигают и ранят Стрелы. Честертон писал:
Все мы чувствуем тайну земли, нам не надо говорить об этом. Тайна жизни — самая очевидная ее составляющая… Каждый камень или цветок — это иероглиф, ключ к которому потерян; на каждом шагу мы попадаем в центр какой-то истории, которую мы заведомо поймем неправильно.
Неудивительно, что так трудно жить сердцем! Мы оказываемся в центре истории, которая иногда прекрасна, иногда ужасна, но чаще всего — это запутанное сочетание того и другого, и у нас нет даже слабой подсказки, которая помогала бы понять все это. Самое худшее — мы пытаемся объяснить жизнь, отталкиваясь от отдельных эпизодов, вырванных из контекста событий, чувств и образов, не соотнося их с историей,
Брент часто оставался без такого толкователя, так как отцы приходили и уходили. Мне (Джон) повезло больше; у меня был дедушка, который помогал мне всякий раз, когда Стрелы готовы были впиться в меня, в то время как отец был поглощен зловещей схваткой с зеленым змием. Выучившись на инженера, мой отец попал на рынок труда, который в тот момент, после второй мировой войны, был переполнен армией инженеров. Артур Миллер очень тонко передал стиль его жизни в пьесе «Смерть коммивояжера»: «…для таких, как он, в жизни нет основы. …Он висит между небом и землей. Его орудия — заискивающая улыбка и до блеска начищенные ботинки. А когда ему перестают улыбаться в ответ, вот тут наступает катастрофа. Потом на шляпе появляется парочка сальных пятен, и человеку приходит конец. Никто не смеет винить этого человека!» (Перевод с англ. Е. Голышевой и Б. Изакова.) Моя мама вернулась в колледж, а затем к работе, чтобы сводить концы с концами; я был предоставлен сам себе и пытался самостоятельно понять историю жизни и свою роль в ней.
Мой дедушка, «дедуля», заполнил пустоту моей души в решающий момент. Он был моим героем, ковбоем и джентльменом. О том, чтобы провести лето на его ранчо, я мечтал весь учебный год — там я мог скакать верхом на лошади, ловить лягушек, дразнить больших старых коров, когда никто этого не видел. Помню, как дедуля ездил на своем стареньком «Форде» в ковбойской шляпе и кожаных рабочих перчатках и приветствовал почти всех, кого встречал по дороге. Казалось, люди кивали в ответ с почтением. Это вселяло в меня уверенность, что я был под защитой кого-то сильного и любящего.
Дедуля любил меня как мальчика, но требовал быть мужчиной. Он научил меня сидеть в седле и ездить верхом — не просто для забавы, а чтобы я смог работать на ранчо. Вместе мы исследовали открытые пространства, поросшие кустарником шалфея, чинили заборы, ухаживали за больными животными, рыбачили. По утрам мы отправлялись выпить чашку кофе с молоком и пончиками в закусочную, где все знали нас по имени. Воскресными вечерами наносили «визиты» родственникам из близлежащих деревень и ферм. Собравшись вместе, все болтали о том о сем, рассказывая семейные предания, и это наполняло меня чувством, что я принадлежу к какой-то большой истории. Несмотря на то, что мой собственный мир был в эпицентре землетрясения, причиной которого был алкоголизм моего отца, я знал, что есть другой мир, где все было хорошо, и я мог бы занять в нем место.
Когда я стал подростком, визиты на ранчо сделались более редкими, с большими перерывами. Мой отец, поглощенный своими проблемами, был не в состоянии научить меня справляться с моими. Чтобы привлечь к себе внимание, в отчаянии, я перепробовал все способы, доступные американским подросткам, предоставленным самим себе. В пятнадцать лет меня арестовали за хулиганство. Я даже не могу вспомнить, что сказали или сделали мои родители; возможно, я разбил им сердце, как это делают беспутные сыновья. Но какое-то время спустя я пришел к выводу, что снова могу взяться за старое. Внешне все было благополучно, я избегал наказания; но если заглянуть глубже, в те уголки сердца, где история оставляет свой след, то можно было разглядеть неудовлетворенность происходящим, которую я больше не мог выносить. Почему они ничего не делали? Я знал, что поступаю неправильно; почему же никто не показал мне правильного пути? Это была решающая Стрела. Послание, которое она несла с собой, было ужасно — не было никого достаточно сильного, чтобы позаботиться о моей душе, чтобы поставить меня на ноги и держать ровно. Я был одинок.
Мне исполнилось семнадцать, когда я в последний раз видел дедушку. Рак мозга, который в конце концов убил его, уже начал свое черное дело. Человек, всегда живший полной жизнью, был сломлен и зачах. Его ранчо, смысл его жизни, пришло в запустение. Я ничем не мог помочь, поэтому отдалился от деда, получив последнее доказательство своего абсолютного одиночества в этом мире. После смерти дедушки я даже не смог заставить себя пойти на похороны.
Спустя годы, летом 1993, я впервые побывал на его могиле. Через шестнадцать лет я совершил паломничество, чтобы встретиться лицом к лицу с реальностью, от которой я так долго убегал. Она лежала там, тихо торжествуя: Стрела, достигшая цели.