Святая Грусть
Шрифт:
Придворные сели за стол. Перекрестились. Белые салфетки подоткнули под горло.
Первым блюдом оказались жареные лебеди.
– Что это? – Царь помрачнел.
За столом растерялись.
– Дичь, Ваша Светлость… Э-э… Ваше любимое кушанье.
– Моё? Неужели? – Царь так спросил, что все засомневались в его любимом кушанье: может, перепутали? Неловкое молчание возникло за столом.
– Так, может быть, Вам надо… – робко начал один из придворных.
– Надо сказать охотникам, пусть прекращают, –
Митрополит, сидящий рядом, засопел. Растерянно уставился на государя. Пухлой рукой приподнятая вилка с черенком из горного хрусталя задрожала возле ароматной лебединой корочки: сверкающие зубцы потыкали по донышку, поклевали по стенкам агатовой посуды. Пустая вилка мимо рта поехала – чуть не воткнулась в ухо митрополита.
Глаз не выткните, ваше святейшество, – заметил государь.
Ась? – Митрополит смутился, вилку отложил.
Кушайте, кушайте. – Царь вздохнул, поднимаясь.
А вы?.. Куда же вы?
Святогрустный венценосец помолчал, глядя в пол.
Аппетита нету. Извините, что заставил ждать.
Восходящее солнце уже ярко било в глаза, полным кругом обозначившись над горами. Царь поднял десницу – подломил некрепкие лучи. Залюбовался лебединой стаей. (Это была уже другая, многочисленная).
Гортанными криками наполняя долину, птицы величаво и стройно уходили за Хрусталь-реку. Широкий клин рассыпался белою цепочкой и пропадал в рассветных туманах, окутавших берег.
Неподалеку стоял Звездочёт Звездомирович. Ждал удобного момента для доклада.
Царь видел краем глаза – повернулся к нему и спросил:
– Как дела? Всё в порядке?
Звездочёт замялся.
– Так-то да… А так-то нет.
Государь улыбнулся одними губами; глаза оставались серьезными.
Ответ, достойный дипломата, а не Звездочёта. Ну, говорите! Что? Что такое?
Тринадцатый знак Зодиака над нами…
Тринадцатый? Это который? Напомните.
Змееносец!
– А-а, вспоминаю… Идите… Хотя, нет. Минуточку.
Святогрустный венценосец понимал, что знаки Зодиака существуют только в воображении. И все-таки настроение было отравлено. Юный цесаревич – старший брат – был зарезан много лет назад во время открытия на небе тринадцатого знака Зодиака. Можно было думать, что это лишь совпадение… Но… проклятый Змееносец не первый раз уже дает знать о себе самым нехорошим образом.
И вдруг возникло непонятное желание: увидеть того преступника, поднявшего руку на цесаревича.
Где он? – Царь объяснил, о ком речь.
На Столетних Стонах.
А это что? Напомните.
Рудник. В тайге.
Живой ли он? Разбойник-то? Звездочёт глядел на небо. Спохватился.
А? –
Не надо. Просто вспомнилось.
Вряд ли живой, – рассуждал Звездочёт. – Каторга все-таки… Да и времени сколько прошло!
Да, да… А как он прозывался?
Разбойник-то? Самозванцев, кажется, фамилия. Самозванец, короче.
Ну, конечно. Как я мог забыть?
Над крышами царских палат опять зашелестели крылья перелетной стаи.
И вдруг послышался поющий странный звук, нарастающий со стороны перевала.
Царь Государьевич насторожился, глядя в небеса.
– Наконечник поющей стрелы, – подсказал Звездочёт. – Мы называем её «Стрела Умерлана», потому что от неё всё время кто-нибудь да умирает.
Пошевелив нахмуренной бровью, царь негромко пробормотал:
Интересно, кто на этот раз?
Лебедь. Здесь и думать нечего. Как только вы скачали не стрелять лебедей, так сразу же над перевалом заблестел наконечник поющей стрелы.
Почему?
Да так она устроена, чертовка. Свою силу и власть постоянно доказывает. Кого хочу, мол, того и казню. Вы – царь на земле святогрустной, а она – царица на земле и в небесах.
И никак нельзя призвать её к порядку?
Пробуем.
Плохо пробуете, если она до сих пор тут хозяйничает.
Наконечник поющей стрелы врезался в лебедя – крови глотнул и затих, молниеносно улетая восвояси. Встречный ветер скомкал, опрокинул убитую птицу… Белым лёгким облачком лебедь мягко упал на крышу царской палаты. Перья закружились в воздухе, оседая на ветках сада.
Капля крови задрожала на краешке кровли…
Беспокойный долгий царский день догорал в привычных трудах и заботах на благо страны.
Царь утомился к вечеру. Поехал в тарантасе к своему любимому Лазурному Заречью. Побродить хотел по берегу в дубах. Здесь хорошо и думалось, и отдыхалось. Поехал не один – с Грустиной, побледневшей за последнее время; новая жизнь, зарождающаяся во чреве, сосана соки из тела царицы. Но бледность ей, казалось, была очень к лицу. Августина выглядела не утомленной, а напротив – жизнерадостность мелькала в глазах, улыбке.
И опять над головою царь услышал наконечник поющей стрелы. И опять сбитый лебедь закружился в небе – рухнул прямо под ноги коней; перепугал и упряжку, и Фалалея, царского кучера.
Августина вышла из кареты, посмотрела на судорожно бьющуюся птицу, лежащую в лужице собственной крови. Отвернулась – и опять в карету. Умирающий лебедь показался ей недобрым знаком.
Молчали, возвращаясь во дворец. Свежей закатной кровью захлестнуло западные склоны горизонта.
Рука Августины подрагивала в руке царя.