Святая и греховная машина любви

Мердок Айрис

— Сновидения — такая удивительная вещь, правда? — говорил Дейвид. — В них все красиво, не как в жизни. Даже какая-нибудь гадость — и та выглядит во сне совсем по-другому. А в жизни на нее, может, и смотреть противно — как на собак во время кормежки.

— Да, нашим сновидениям присуща иногда наивная чистота и свежесть, — сказал Монти. — Только не надо требовать от них слишком много, и не надо копаться в них и искать каких-то объяснений.

— Как мой отец?

— Пусть они прилетают и улетают, как птицы.

— Вы не верите

в «бесконечные глубины сновидений, из которых рождается сама жизнь»? Это из последней статьи моего отца.

— Нет, — сказал Монти. — Сновидения — это сказочки, которые люди рассказывают друг другу за завтраком.

— Подождите, вы что, правда думаете, что нет никаких глубинных причин, никаких механизмов, которые всем управляют? Думаете, все это ровно ничего не значит?

— Смотря что ты подразумеваешь под «глубинностью».

— «Смотря что» — кажется, то же самое вы говорили о религиозных образах.

— Религиозные образы суть в некотором смысле порождения эстетики, — сказал Монти. — Ведь кто-то их создавал. Но нужны они нам для того же, для чего и сновидения.

— О чем вы? Я не совсем понимаю.

— О гигиене нашего «эго». Удачная религия дает каждому сознание собственной невинности и рецепт счастливой сексуальной жизни.

— Каждому — даже какому-нибудь отшельнику или аскету, который сидит себе на столбе и медитирует?

— Этому в первую очередь.

— Мой отец говорит, что в основе религии лежит потребность в самобичевании.

— У твоего отца на многое имеется своя излюбленная точка зрения. Какие-то стороны религии связаны с самобичеванием, какие-то нет. Религия — штука сложная.

— Так вы не верите в религию, Монти?

— В такую нет.

— А в какую верите? В какую-нибудь по-настоящему глубокую?

Монти ответил не сразу. Обсуждать все это с Дейвидом не хотелось. Лишь юношеская непосредственность собеседника делала возможным подобный разговор, но она же делала его бессмысленным. Можно было, конечно, изречь какую-нибудь глубокомысленную полуправду, но тоже не хотелось. Объяснить такие вещи по-настоящему невозможно, потому что по-настоящему такие вещи необъяснимы.

— Варрон говорил, что многие боги вымерли от забвения.

— И что?

— Когда все боги будут преданы забвению и вымрут, тогда, возможно, начнется настоящая религия.

— Не совсем понимаю. А как же Христос? Он так меня мучает.

— Не обращай на него внимания. Он пройдет, как проходит все. Как радуга.

— Скорей бы уже, — сказал Дейвид. — А, кстати, он, кажется, тоже был в моем сне. Стоп, а кто же он был? Тот, который бегал с сачком за летучей рыбой, когда потом мы вместе оказались в часовне, — или сама рыба?

Монти молча разглядывал руку Дейвида, лежавшую на траве. Тонкие светло-золотистые волоски росли сначала вниз, а ближе к внешней стороне руки плавно загибались кверху; сквозь нежную, почти белую кожу локтевой ямки просвечивали

голубые вены. Монти вдруг захотелось наклониться вперед, припасть к этой влажной ямке, ощутить губами горячую пульсацию крови. Софи больше нет, думал Монти, а мне хочется поцеловать руку этого мальчика. Может быть, это первый несуразный знак возвращения к жизни? Тогда лучше уж совсем не возвращаться. Впрочем, возразил он сам себе, почему это обязательно должен быть знак? Скорее всего, он ничего не значит, или, точнее, не имеет значения, как Дейвидов Христос. Я должен как-то продержаться, должен вытерпеть все это, иначе меня ждет удел Магнуса — белое яйцо.

* * *

— А может, разбавлять? — спросила Харриет. — Подливать постепенно больше и больше воды, тогда виски получится меньше.

— Мне просто придется пить больше воды, чтобы получить то же количество виски, — сказал Эдгар. — Понимаешь, организм хитрый, его не обманешь.

— А молиться ты не пробовал?

— Ты потрясающая женщина! Ни одна женщина из тысячи не задаст этот вопрос: пробовал ли я молиться? Признаюсь, пробовал. Помогало, но ненадолго. Чтобы молитва помогла, мне ведь надо самому стать лучше. А чтобы стать лучше, надо бросить пить.

— А разве нельзя просто сказать себе: все, хватит — и бросить?

— Пробовал и это. Но оказалось слишком тяжко — кажется, вот сейчас не вынесу страданий и умру.

— Как у наркоманов?

— Это страшно больно. Любая мысль — и та причиняет боль. Но, знаешь, теперь я придумал кое-что поинтереснее, чего раньше не пробовал. Кто знает, вдруг сработает.

— Что же это такое?

— Вот если бы ты мне приказала, чтобы я пил меньше…

— Я?

— Видишь, какой я жалкий человечишка, я даже не говорю «чтобы бросил», говорю «чтобы пил меньше». Так вот, если бы ты мне приказала…

— Но почему я?

— Потому что… Ах, Харриет, милая, ты знаешь, почему…

— Опять ты за свое! Ну, хорошо. Эдгар! Я приказываю тебе: отныне ты должен меньше пить!

— Спасибо. Ну, вот сейчас, только эту чуточку допью — и начну сокращаться.

— Нет уж, эту чуточку придется пропустить.

— Да? Жаль. Ну ладно, раз ты так считаешь… Харриет рассмеялась. Они сидели за круглым столиком на кухне. Харриет только что закончила чистить клубнику, и над кухней балдахином висел стойкий, почти осязаемый клубничный запах.

— Харриет, какое у тебя замечательное платье — похоже на клубнику со сливками. Нет, на клубничный пирог со сливками. И как это у вас, женщин, получается?

— Я рада, что вы с Блейзом наконец-то познакомились. Что это за грек, про которого вы с ним говорили? Ну, который лечил людей одними разговорами?

— Антифонт. Твой муж очень добрый человек, он держался со мной так любезно.

— Да, он добрый.

— Я бы на его месте не слишком мне доверял.

— Но почему? Мы уже сто лет женаты. Среди моих друзей много мужчин.