Святая ночь(Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей)
Шрифт:
Баронесса де Ферьоль уроженкой Фореза не была и край этот не жаловала. Она появилась на свет далеко от этих мест. Она была благородной девицей из знатного нормандского рода — сюда же, в «нору муравьиного льва», как презрительно выражалась мадам де Ферьоль, вспоминая роскошные пейзажи и просторы своего богатого края, она попала после того, как вышла замуж по любви, и «муравьиным львом» оказался как раз человек, которого она любила; нору, в которую он ее низверг, любовь долгие годы делала просторной и наполняла своим возвышенным светом. Счастливое падение! Она низверглась сюда по любви. Баронесса де Ферьоль, в девичестве Жаклин-Мари-Лунза д’Олонд, влюбилась в барона де Ферьоль, капитана провансальского пехотного полка, в последние годы царствования Людовика XVI; полк находился в лагере наблюдения, разбитом на горе Ровиль-ля-Пляс в трех шагах от реки Дув и Сен-Совёр-лё-Виконта, который сегодня называют Сен-Совёр-сюр-Дув, подобно тому как говорят Страффорд-сюр-Эвон. Небольшой лагерь, разбитый здесь, чтобы помешать возможной высадке угрожавших тогда Котантену английских войск, состоял всего из четырех пехотных полков, отданных под начало генерал-лейтенанта маркиза де Ламбера. Все те, кто мог помнить об этом, давно умерли, и потом громкий шум событий Французской революции заглушил память об этом куда как незначительном эпизоде. Однако моя бабушка, своими глазами видевшая лагерь и торжественно принимавшая у себя в доме офицеров, рассказывала мне в детстве о тех днях с особым выражением, с которым старые люди повествуют о событиях, очевидцами которых они являлись. Бабушка прекрасно знала барона де Ферьоль, вскружившего голову мадемуазель Жаклин д’Олонд, с которой он танцевал в лучших домах Сен-Совёра, маленького городка, где жили дворяне и богатые буржуа и где в ту пору много танцевали. По ее словам, барон де Ферьоль был красавцем в своем белом мундире с воротничком и обшлагами небесной голубизны. К тому же он был белокур, а женщины
К несчастью, барон умер молодым и оставил жену в этой горной воронке, которую он как бы расширил собой и своей любовью и чьи стены словно сомкнулись теперь вокруг нее, набросив еще одно черное покрывало на ее горестное сердце. Однако мадам де Ферьоль не побоялась остаться здесь. Она не пыталась взобраться по крутому склону сжимающих городок гор, чтобы вновь обрести немного неба над головой, которого уже не было в ее душе. Несчастная женщина забилась в свою нору, как и в скорбное свое вдовство. В какой-то момент она, правда, подумала, не вернуться ли в Нормандию, но этому помешали память о похищении и мысль о презрении, с которым ее могут там встретить. Она не желала по возвращении порезаться о разбитые ею же стекла. Гордая душа мадам де Ферьоль страшилась презрения. Живя рассудком, как и все ее сородичи, она довольно мало заботилась о поэзии внешнего мира и мало страдала при ее отсутствии. По своей природе она была не склонной к ностальгии мечтательной натурой, а, скорее, наоборот, здоровой, трезвой, хотя и пылкой… Да, пылкой! Ее брак доказал это со всей очевидностью. Но пыл ее был строго направленным, и, когда после смерти мужа мадам де Ферьоль ударилась в благочестие, которое священники называют «внутренним», оно внезапно приняло суровые формы. Печальное селение, в котором она поселилась, казалось ей теперь пригодным и для жизни и для смерти. Погруженное в тень от нависающих над ним гор, селение было под стать ей самой — мрачная рама для мрачного портрета. Баронессе де Ферьоль было чуть больше сорока, она была высока, смугла, худа той худобой, которая, казалось, освещалась изнутри тайным огнем, горящим, словно под пеплом, в ней самой. «Красавица, — женщины признавали, что она была ею прежде, — но приятной ее не назовешь», — добавляли они с удовольствием, какое обычно доставляют подобные шпильки. Ее красота была, впрочем, неприятна другим женщинам лишь потому, что она подавляла их; но баронесса де Ферьоль похоронила ее вместе с человеком, которого безумно любила, и, когда он почил, она уже не вспоминала о своей красоте, предназначенной только для него. Он представлялся единственным зеркалом, в которое она стала бы глядеться. Потеряв любимого — для нее целый мир, — она перенесла всю пылкость своих чувств на дочь. Вот только из-за повышенной стыдливости мадам де Ферьоль никогда не показывала мужу, какую непомерную, неистовую страсть он у нее вызывает, не показывала она свои чувства и ребенку, которого любила даже больше как дочь мужа, чем как свою дочь, — и здесь жена побеждала в ней мать! С дочерью, как и со всеми окружающими, баронесса де Ферьоль, вовсе не умышленно и даже сама этого не осознавая, обращалась с суровостью и высокомерием, бремя которых наряду с другими приходилось нести и дочери. Глядя на баронессу, легко было понять, почему ей подчиняются, но и почему ее не любят. Симпатию к баронессе мешала испытывать ее чрезмерная властность, деспотичность, что-то римское в ее облике: бюст матроны, гордые черты лица, копна черных волос, на висках обильно посеребренных сединой, отчего вид у нее становился еще более суровый, чуть ли не жестокий, — безжалостная белизна, казалось, вцепилась с двух сторон когтями, упрямо вгрызалась в густую массу волос, черных как вороново крыло. Все это раздражало людей заурядных, желавших, чтобы все походили на них самих, но художники и поэты были бы без ума от этого бледного вдовьего лица, которое заставило бы их вспомнить о матери Спартака или Кориолана. И — о горькая шутка судьбы — женщине со столь волевым и скорбным лицом, казалось, созданной смирять самых диких мятежников и повелевать героями от имени их отцов, приходилось управлять и руководить поступками одной лишь бедной целомудренной девушки.
Ни в ком не было столько чистоты и невинности, сколько в Ластении де Ферьоль (Ластения — имя из романсов той поры; все наши имена пришли из песен, которые мы слышали еще в колыбели), только-только простившейся с детством. Всю свою жизнь неотлучно провела она в маленьком селении Форез, словно фиалка у подножия гор, с сине-зеленых стен которых стекали тысячи жалобно звенящих ручейков. Или словно ландыш во влажной тени, ведь ландыш любит тень и лучше растет там, где садовая ограда не пропускает солнечный свет. Ластения де Ферьоль походила на целомудренный цветок сумерек белизной, и, так же как в ландыше, чувствовалась в ней особая таинственность. Она была полной противоположностью матери и характером, и лицом. Глядя на нее, удивлялись, как столь сильное существо могло породить существо столь нежное. Она была схожа с зеленеющим растением в ожидании дуба, с которым оно сплетется… Сколько на свете таких молодых девушек, которые живут, словно стелются по земле подобно упавшим гирляндам, и которые потом устремляются к любимому стволу, обвиваются вокруг него и приобретают тогда свою истинную красоту, походя на лианы или гирлянды, которые повисают на человеческом дереве, становясь в один прекрасный день для него украшением и предметом гордости. Такие лица, как у Ластении, люди находят скорее красивыми, чем прекрасными, но люди ничего в этом не смыслят. Ладно скроенная, с тонкой талией, — сочетание, определяющее женскую стать, — она была белокура в отца, несравненного барона, иногда посыпавшего волосы розовой пудрой, — такая в те годы была причуда, которой еще в начале века отдавал дань аббат Делиль, несмотря на свою ужасающую внешность. Волосы Ластении тоже имели пепельный оттенок, как перо горлицы, но уже природный; он сам по себе придавал ее лицу грустное выражение. Глаза под пепельными волосами, обрамленные матовой ландышевой, чуть ли не фарфоровой белизной, казались большими и блестящими, подобно причудливым зеркалам, — их зеленоватое сияние напоминало сияние некоторых стекол, дающих странный отсвет благодаря, должно быть, глубинной своей чистоте. Зеленоватые, с серым отливом глаза, по цвету сходные с листьями ивы, подруги вод, прикрывали длинные, темно-золотистые ресницы, доходившие до прекрасных бледных щек; все в Ластении гармонировало с медленным движением ее ресниц. Томность ее жестов словно продолжала томную медлительность век. За всю свою жизнь я видел лишь одну женщину с таким томным обаянием и никогда ее не забуду… о прелестная хромоножка Ластения хромой не была, но все равно как будто прихрамывала. О это очаровательное легкое прихрамывание, от которого так восхитительно колышется юбка. Во всем существе Ластении дышала та божественная слабость, перед которой сильные и благородные мужчины — пока не иссякнет в них мужественность — будут всегда преклонять колена.
Мать она любила, но и побаивалась ее. Ластения любила мать, как некоторые благочестивые люди любят бога, — с трепетом душевным. В их отношениях не было непринужденности и доверия, на которые матери, исходящие нежностью, вызывают детей. Не могла Ластения вести себя непринужденно с матерью, такой величественной и угрюмой, жившей, казалось, в тишине мужниной гробницы, захлопнувшейся за ее спиной. Замкнувшись в себе, жила эта мечтательница, изнемогавшая от невыразимых видений, которые не находила нужным скрывать, и на ее жизнь падал скупой свет, достигавший дна бокала, края которого образовывали горы; жила она в основном своими мыслями, зажатая в них, как в горах, и в глубь ее мыслей, как к подножию гор, не вело тропинки, по которой можно было бы спуститься.
Ластения была замкнута, но и простодушна, только ее простодушие скрывалось в тайниках души, и его надо было извлечь оттуда, подобно тому как со дна чистого потока извлекают капельки пены, которые поднимаются, кипя, к поверхности, лишь опустишь в воду сосуд или руку… Никому никогда не приходило в голову заглянуть в душу Ластении. Мать ее обожала, но прежде всего потому, что та была похожа на человека, которого она столь беззаветно любила. Она молча радовалась на свою дочь, любовалась ею. Будь мадам де Ферьоль менее благочестива, менее сурова, доверяй она больше пылкости чувств, в которых она себя упрекала, находя их слишком сильными, слишком человеческими, она замучила бы дочь ласками, приоткрыла бы в ответ на ее поцелуи свое сердце, робкое от рождения, закрывшееся подобно бутону, которому уже никогда, наверное, не суждено раскрыться. Мадам де Ферьоль не сомневалась в своей привязанности к дочери, и ей этого было достаточно. Она ставила себе в заслугу перед Господом то, что сдерживала поток нежности, которому ничего не стоило ее захлестнуть. Но, сдерживая себя, она тем самым (сознательно или нет?) заставляла сдерживаться и дочь. Мадам де Ферьоль затыкала рукой, заваливала камнем источник чувств, которые искали выхода в материнском сердце и, не
Хотя мать с дочерью никогда не расставались и даже самый незначительный эпизод в жизни одной из них не обходился без другой, хотя они любили друг друга, обе были одиноки, это было одиночество вдвоем. Мадам де Ферьоль, от природы сильная духом, постоянно восстанавливая в памяти образ человека, которого она любила с пылкостью, казавшейся ей теперь греховной, меньше страдала от одиночества. Для Ластении, обделенной прошлым, только начинавшей жить чувствами, для Ластении, чьи способности еще дремали, но готовы были скоро пробудиться, одиночество было более глубоким. Смутная тоска отзывалась скорее недомоганием, чем болью, да и все ее чувства были еще смутными, но близилось время, когда им суждено будет определиться. С колыбели и по сию пору, когда больше, когда меньше, Ластения страдала от одиночества, но убожество человеческого существования заключается в том, что ко всему привыкаешь. Ластения привыкла и к печали одинокого детства, и к печали родного края, куда проникала лишь малая толика света и где стены гор загораживали видимость, и к грустному одиночеству материнского жилища; мадам де Ферьоль, будучи богатой в то время, когда обреченные классы еще не сошли со сцены, мало с кем виделась из жителей селения, где не было достойного для нее общества. Когда она приехала сюда с бароном де Ферьолем, она была так упоена своим счастьем, что ей не хотелось ни к кому ходить. Ей казалось, открой она свое счастье другим, ее этого счастья лишат, надругаются над ним… И когда оно было порушено со смертью человека, в котором она не чаяла души, мадам де Ферьоль не стала искать ничьего утешения. Она жила уединенно, не выпячивая своей скорби и своего одиночества, была со всеми холодно вежлива, мягко, но неотвратимо отдаляя от себя людей, пусть и не раня ничьего самолюбия. Жители селения очень скоро с этим смирились. Мадам де Ферьоль была им не чета, и они не обижались на то, что она держалась особняком, объясняя это еще и тоской по умершему супругу. Полагали — и не без основания, — что она живет только для дочери, и, зная о ее богатстве и о немалых владениях в Нормандии, говорили: «Мадам не здешняя; когда ее дочь достигнет брачного возраста, она вернется к себе на родину, где у нее все состояние». В округе не было подходящей партии для Ластении де Ферьоль, и нельзя было предположить, что мать после замужества дочери захочет с нею расстаться, ведь она никогда с ней не разлучалась, даже не послала в соседний город в монастырь, когда приспела пора заняться ее воспитанием. Мадам де Ферьоль сама воспитала — в прямом смысле этого слова — Ластению, обучив ее всему, что знала. Правда, знала она не так уж много. В те времена возвышенные чувства и отточенные манеры заменяли благородным девицам образование, и о большем они не помышляли. Оказавшись в светском обществе, девушки сразу все схватывали на лету, ничему заранее не обучавшись. Теперь их всему учат, но с догадливостью у них худо. Им забивают мозги разного рода знаниями в ущерб проницательности, которой славились наши матери. Мадам де Ферьоль, уверенная в том, что, живя рядом, дочь переймет помыслы и манеры, достойные их крови, направляла ее молодой ум прежде всего на предметы божественные. С рождения имея нежную душу, Ластения быстро стала благочестивой. В молитве она искала возможность излить свои чувства, которые приходилось сдерживать при общении с матерью, но излияния перед алтарем не могли заставить ее забыть о том, чего она была лишена. В этой хрупкой нежной душе благочестие никогда не оборачивалось рвением, которое людей действительно набожных способно оделить счастьем.
В Ластении, несмотря на все ее целомудрие, было что-то еще или, наоборот, чего-то недоставало, — это мешало ей обрести счастье только в боге и жить только богом. С простодушной верой она выполняла свои христианские обязанности: ходила с матерью в церковь, к беднякам, которых мадам де Ферьоль частенько посещала, вместе с ней причащалась, но ее чело не озарялось светом, свойственным молодости. «Ты, наверно, недостаточно усердна», — говорила мадам де Ферьоль, обеспокоенная необъяснимой грустью дочери при ее столь непорочной жизни. Тяжелые сомнения, не дающий покоя вопрос! Ах, лучше бы мать, у которой избыток благоразумия затемнил разум, взяла бы в руки голову ребенка, отягощенную, кроме прекрасных пепельных волос, еще и невидимым тяжким грузом, и прижала бы к груди — к этому изголовью для дочерей, чьи матери так наловчились облегчать душу и сердце своим детям, успокаивать их мысли. Мадам де Ферьоль этого не сделала, не дала воли себе самой. Изголовья, на котором ничего не утаишь, даже если будешь молчать, всегда не хватало Ластении, не могла она и броситься на грудь подруги, так как никого, кроме матери, рядом не было. Бедняжка, изнывавшая в одиночестве, — как только она не задохнулась от тоски до начала нашего повествования!
Пост близился к концу. Было десять часов утра. После службы и омовения алтаря дамы де Ферьоль возвратились к себе — была святая суббота, последняя, как известно, суббота в сорокадневный пост. Их дом располагался на небольшой квадратной площади, отделявшей его от церкви тринадцатого века с романским фасадом, которая своим решительным самоуничижением так хорошо выражала самоуничижение варвара, в смирении и страхе бросившегося ничком перед господним крестом.
Неровно вымощенная площадь была так узка, что женщины, часто посещавшие церковь рядом с домом, могли в дождь ходить туда без зонта. Само же их жилище представляло собой обширное здание неопределенного стиля, выстроенное гораздо позже церкви. Многие поколения предков барона де Ферьоль жили в этом доме, но теперь он уже не отвечал требованиям роскоши и не соответствовал нравам конца восемнадцатого века. Древнее неудобное обиталище, над которым посмеялись бы устроители уюта и любители приятного времяпрепровождения, — но человек благородный не обратит внимания на насмешки и не продаст такого дома. Только полное, безнадежное разорение принудит вас с ним расстаться, вырвет его из ваших рук — о ужасная горькая утрата! Свидетели наших детских лет, потемневшие камни древних, иногда обветшалых домов, где в закоулках, может статься, ютятся души отцов, возопят, если мы продадим такой дом по той вульгарной низкой причине, что он не допускает роскоши и изнеженности века сего… Мадам де Ферьоль, вовсе не уроженка Севенн, могла бы свободно избавиться от обширного просторного особняка после смерти мужа, но она предпочла сохранить его и жить здесь из уважения к семейным традициям своего возлюбленного супруга и еще потому, что большое сурового вида серое здание, подобно небесному граду, имело видимые ей одной золотые стены — неразрушимые сверкающие стены, сооруженные любовью в дни ее счастья. Выстроенное в расчете на многолюдные семейства, на которые свято надеялись наши гордые отцы, и на многочисленную челядь, огромное жилище, опустошенное смертью, казалось еще больше после того, как тут остались лишь две женщины, затерявшиеся в его просторах. Оно было холодное, без намека на уют, величественное из-за своих внушительных размеров — простор придает домам, как и пейзажам, величественность, — но именно таким дом, который в городке звали «особняком де Ферьолей», трогал воображение всех его посещавших своими высокими потолками, пересекающимися коридорами и странной лестницей, крутой, как на колокольне, и такой широкой, что четырнадцать всадников на лошадях могли бы бок о бок взобраться по сотням ее ступенек. Такое, как говорят, и случалось во времена камизаров [8] и Жана Кавалье. На этой колоссальной лестнице, построенной, казалось, не для такого дома, единственной, может быть, оставшейся от какого-нибудь обрушившегося замка, который в бедственные для себя времена род, обитавший здесь, не мог восстановить целиком в первоначальном великолепии, проводила долгие часы одинокого детства маленькая Ластения, не знавшая друзей, не знавшая забав, которые делят с друзьями, отделенная ото всех горем и суровым благочестием матери. Может, юная мечтательница в пустоте необъятных размеров лестницы лучше чувствовала иную пустоту, пустоту существования, которую должна была бы заполнить материнская нежность, и ей нравилось — как и всем, кто предрасположен к несчастью и любит, пока оно их не постигло, делать больно самим себе, — налагать на унылое изнурительное одиночество еще и уныние широкой просторной лестницы? Обычно мадам де Ферьоль, покинув свою комнату, возвращалась к себе лишь вечером, и потому она могла решить, что Ластения развлекается в саду, — ребенок же, забытый всеми, долгие часы проводил на гулких и безмолвных лестничных ступенях.
8
Речь идет о протестантах, которые под предводительством Жана Кавалье восстали после отмены Нантского эдикта. — Прим. перев.
Она оставалась там допоздна, подперев лицо рукой, положив локоть на колено, в позе, которая неизбежно присуща всем тем, кто кручинится, и которую гений Альберта Дюрера, недолго думая, придал своей Меланхолии; Ластения сидела почти неподвижно во власти грез, как если бы перед ее глазами поднималась и спускалась по ужасной лестнице ее судьба, — у будущего тоже есть свои призраки, как есть они у прошлого, и те, что являются к нам из будущего, может быть, печальнее. Если наши жилища могут налагать на нас свой отпечаток, — а они, конечно же, могут, — то этот дом из сероватых камней, походивший на огромную сову или громадную летучую мышь, сраженную и рухнувшую, раскинув крылья, к подножью гор, от которых дом отделялся лишь садом, где посередине тек ручей, в серой воде которого мрачно отражалась вершина, — этот дом несомненно должен был еще больше сгущать тень, из которой проступало ясное чело Ластении.