Святая ночь. Наброски в дни войны
Шрифт:
СВЯТАЯ НОЧЬ
Ведь этот вечер сегодня — в Западной Европе Рождественский сочельник.
Здесь, у нас, в столице России, вечер проходит, как всегда: на залитых светом электричества улицах беспрерывное движение людей и экипажей, шумно несутся ярко-освещенные вагоны трамвая, переливаются мириады огней кинематографов. В театрах тысячи людей упиваются красотою слова, пения, музыки...
А там, за тысячи — тысячи верст, на франкогерманских позициях, в этот святой для христианского мира вечер миллионы людей, сынов культурнейших народов Европы, сидят, спрятавшись в
В этих подземных берлогах люди эти пытаются устроить себе подобие праздника, мучительно вспоминая праздник Рождества у себя дома, угощаясь присланною и награбленною едою, стараясь развеселить себя шуткою, смехом, дико звучащим в темноте подземных нор, где они, сотни тысяч их, прячутся в эту ночь, как, загнанные сворами разъяренных псов звери, от сотен тысяч других, сидящих в эту ночь напротив них, в таких же подземных ямах, братьев-людей, сторожащих каждое их движение с орудиями убийства в руках.
А за сотни и тысячи верст от них в эту святую ночь, в темных домах, сиротливо жмутся друг к другу, с раздирающими сердце думами, покинутые ими, — может-быть навсегда, — дети, жены, матери. В сотнях же тысяч мест Рождественская звезда льет свое сияние в окна, за которыми все полно могильной скорби: скорби детей, матерей, у которых бомбами этих людей разорваны сыновья, — их любовь, их радость и надежда.
Кое-где выстрелы, быть-может, замолкли на несколько часов этой ночи. Но и там тысячи людей сидят всю эту ночь глубоко в подземных ямах, зная, что если они покажутся оттуда, никакие воспоминания ни о каком Христе не отведут от ружей и пушек рук сидящих напротив них, в таких же подземных логовищах, таких же, как они, убийц-христиан, и их самих никакой Христос не удержит от возобновления убийства.
И так проходит эта великая и страшная сейчас ночь, ночь рождения Христа, ночь в подземных норах у христиан-убийц.
Две тысячи лет ты светишь, звезда Рождества, над землею, озаряя алтари, воздвигаемые человечеством Христу, и моря братской крови, которыми человечество заливает эти алтари две тысячи лет. Но никогда еще ты не озаряла такого гигантского человекоубийства, какое совершается теперь. Никогда еще Христос не был так ужасно поругаем, как сейчас, этой невероятной по своей жестокости и громадности бойней, совершаемой людьми, называющими себя христианами.
Называть Его, Великого Вестника Любви, Богом и встречать рождение Его с орудиями убийства в руках, устремленными в братское человеческое сердце, — сам дьявол не мог бы придумать что-нибудь безумнее и преступнее!
11 (24-го) декабря 1914 г.
ПАДАЛЬ
Он лежит, раздувшийся, с вывороченными шрапнелью наружу прорванными кишками, с ногами, раздробленными переехавшими через них колесами пушек.
Он лежит, покрытый грязью и запекшейся кровью. Вывалившиеся внутренности исклеваны воронами.
Он лежит, глядя остановившимися, широко раскрытыми в предсмертном ужасе невообразимого страданья
Он был создан для жизни, для счастья. Долгие поколения — поколения с все выше и выше развивавшейся культурой — нужны были, чтобы создать этого высокоразвитого, многостороннего человека, это прекрасное, изящное, стройное тело с изумительным строением организма, с стальною сетью гибких мускулов, созданное для высшей духовной деятельности, для кипучего труда, полного силы и энергии.
С беспредельным вниманием, с бесконечной нежностью и заботой носила его в себе его мать. В тяжких муках (она едва не умерла от них) родила она его и безмерно была счастлива увидать его ослабевшими от мук глазами, увидать свое созданье, — новое чудное существо, которое она принесла в мир.
Всей силой своей любви, материнской безграничной заботы ока выхаживала его, такого слабого сначала. Она отвоевывала его от тяжких болезней, ночи не спя около пего, клубочком свернувшись у его ног.
Она спасала его своею грудью, своею молитвой, своею заботой. Он умирал и оживал под дыханием ее беспредельной материнской любви.
И когда, здоровенький, он лежал в своей кроватке в своих райских снах, она вставала несколько раз в ночь, чтобы окутать его, чтобы полюбоваться им, его ручками, разметавшимися по белоснежной подушке. Она целовала неслышно его пальчики. Она вся трепетала от счастья, глядя на улыбающиеся ямочки на его щечках. Она вдыхала, как чудный аромат, запах его тельца.
Она чувствовала биение каждой жилки его тела, каждой жилки его души.
Он вырос таким, о каком она мечтала: прекрасный собой, ум с высшими стремлениями, сердце с чудными искрами любви. Жизнь пред ним расстилалась широким, цветущим, светлым нолем, вся прекрасная, с радостями и страданиями борьбы за идеалы.
У него была уже та, которая должна была вскоре стать подругою его жизни. Любовь окутывала их светлым облаком счастья. Мать не ревновала. Лишь бы он был счастлив. Как не любить его! И как она ждала, когда его дети, ее внуки, окружат ее, запрыгают около нее, как лучи весны, как блики солнца, ждала тех дней, когда она склонится с их матерью над их кроватками, чтобы пережить с нею вновь хотя отчасти то, что было пережито с ним!.. Как она ждала этих новых побегов жизни от него, — от него, полного мужественной красоты, силы духа и тела, — от него, созданья ее, гордости ее и счастья.
И вот он лежит, раздувшийся, с вывороченными наружу, прорванными кишками, с ногами, раздробленными колесами пушек, покрытый грязью, весь в запекшейся крови, среди несчастного сожженного края, в сожжении которого и он принимал участие, среди разлагающихся трупов людей, в убийстве которых и он участвовал, — он, мученик и мучитель, безмерный страдалец и палач, кровавая жертва и убийца.
В нем были все возможности для высшего проявления человека на земле, для воплощения высшего идеала. И вот его, точно вырвав из него душу, мозг, разум, любовь, все, чем он был, бросили его сюда зверем среди зверей, с орудием убийства в руках, убирать и быть убитым и потом брошенным и издыхающим как падаль.