Девять в минуту. Наброски в дни войны

Вычислили, что в эту войну убивается девять человек в минуту. Я успеваю в минуту написать только пару строк, сидящая около меня жена сделать несколько стежков на детском платье, сын положить три кирпичика в своей постройке, а там в этот крошечный промежуток времени совершено уже 9 убийств, 9 преступлений, уничтожено человеческими руками девять жизней, вынашивавшихся девятью матерями, в муках рожденных ими, в тяжких заботах долгими-долгими годами выхоженных ими. Девять человеческих жизней

со всеми скрытыми в них возможностями... Может быть умерщвлено девять мужей, отцов, оставивших вдовами нескольких женщин, сиротами несколько десятков детей. Изгнано из этого мира девять человеческих душ, — может-быть, самых прекраснейших, благороднейших, самых нужнейших миру...

9 умерщвленных в минуту!

„Он или я...“ И каждый из них хочет владычествовать один над миром...

Один стоит за своей конторкой в Берлине, другой в Лондоне. И по дну моря и по воздуху летают их приказы: „Продать, купить... Купить, продать...“

Вдвоем им невозможно тесно в этой маленькой клетке — в мире...

Глаза их перебегают по столбцам приходо-расходных книг: „Столько-то... Столько-то... Столько-то... Нет, это невозможно!.. Тот, другой, получил на столько-то миллионов больше! Это невозможно. Право высасывать мир должно принадлежать одному! Вдвоем они не могут больше жить в этой маленькой клетке — мире»...

И они спускают с цепи своих рабов-народы, скованные цепями власти насилия и Капитала, — и кричат им:

— Ату его! За отечество! Ату его! За культуру! Ату его! За свободу!

И бросают их друг на друга, чтобы они отняли им у других владычество над кошельком мира...

И народы-рабы капитала — бешено рвут для них один другого.

И течет океан крови... И мир весь наполняется ужасом и страданьем...

А они стоят у своих конторок и считают на счетах: „Столько-то... Столько-то... Столько-то... Столько-то...“

И в воскресенье они идут в свои церкви и кладут пятачки в кружки для раненых и вдов убитых и сирот и, сидя на своих почетных скамьях поближе к Богу, поют устами хвалу Иисусу, который висит в алтаре, крепко прибитый гвоздями к кресту, не мешая им.

А в душе у них все звучит их собственный псалом: „Столько-то... Столько-то... Столько-то... Столько-то...“

„Если будут перебиты два миллиона немецких рабов, — я получу сто процентов на сто...“

„Если будет перебит миллион английских рабов, — я получу двести на сто...“

За кровь Иисуса Иуда получил всего тридцать серебряников... Какая невыгодная сделка! Только 30 серебряников за кровь самого Христа!

А они за кровь каждого раба получат сто на сто, двести на двести...

„Столько-то... Столько-то... Столько-то... Столько-то...“

Вперед, вперед, герои, — во имя культуры и свободы!

Зачем вы плачете, глупые жены и матери, — французские, германские, английские, русские, — ведь это война за культуру и свободу! Радуйтесь и веселитесь!

Радуйтесь, умирающие с расколотыми черепами, с вывороченными внутренностями, издыхающие от тифа в земляных норах, наполненных водою и кровью. Радуйтесь, разорванные бомбами, растоптанные лошадьми и пушками... Радуйтесь, — ведь вас убивают во имя культуры и свободы!

Ведь это великий праздник! Ведь это последняя война! Последняя... в 1914 году.

Гордись, убивающий, — твой штык — благородный голос всеобщего мира!

Радуйся, убивающий, — твоя пушка — голос торжествующей, наконец, цивилизации!

Еще и еще немного... Еще... еще пару миллионов трупов — и великий храм прогресса и мира будет окончательно сооружен.

Брат француз, брат немец, брат славянин, брат англичанин, вонзите еще... еще... еще раз штык в сердце друг другу... и великое, святое дело воцарения братства будет закончено!

Реймс, Лувен! Реймс, Лувен! Какая ложь все эти вопли о Реймсе и Лувене. О них кричат теперь тысячи людей, которые никогда и не интересовались тем, что есть на свете какой-то Реймский собор и какая-то ратуша в Лувене! Какая ложь все эти крики о разрушенных камнях, когда безумно разрушаются миллионы человеческих жизней, миллионы храмов Бога живого.

Жизнь каждого человека священна. Каждый, убивающий ее, разрушает храм Бога Живого, умерщвляет сына Бога.

Все эти крики о Реймсах и Лувенах только отвлекают внимание от того, о чем должны бы кричать все не обезумевшие еще люди: о величайшей преступности совершающегося человекоубийства.

Жизнь каждого из этих убиваемых миллионами людей священна, и разрушение ее есть величайшее преступление, — вот о чем надо кричать с крыш и башен над всем обезумевшим миром! Что значит перед этим, вот уже несколько месяцев непрерывающимся, преступлением пожары всех наших каменных храмов, и библиотек, и музеев!

И знайте: пока жизнь человека, каждого человека сына Бога, не станет священна для всех, не станут священны и какие бы то ни было величайшие создания человеческого труда и искусства.

Жизнь каждого человека есть храм Бога живого. Жизнь каждого сына Бога священна. Всякое человекоубийство есть великое преступление перед Богом и человечеством. Об этом кричите с крыш и башен ваших над всем обезумевшим миром.

А потом уже плачьте о ваших каменных храмах, библиотеках и музеях.

И знайте: в великом, совершаемом сейчас огромной частью человечества, преступлении против Бога и человечества повинны не только участвующие в нем и одобряющие его, но и молчащие о преступлении братоубийства и кричащие о Реймсах и Лувенах.