Святая простота. Рассказы о праведниках
Шрифт:
Издалека приходят к его могиле служить панихиды, обливают висящий у его могилы топорик водою, пьют ее и умываются, берут с могилы землю и посыпают ею больные места, получая по вере исцеление.
Признание разбойника
Важный сановник получил однажды письмо без подписи приблизительно следующего содержания:
«Не старайтесь узнать, кто я — этого вы никогда не узнаете — я преступник и убийца. Говорю это по совести, так как и у меня, преступника, все же есть хоть капля совести. Да и где вы будете искать меня,
Вы знаете, сколько раз вы должны были бьггь убитым? Я был одним из тех, кто должен был наложить на вас руку. Но Господь не позволил. Как не дал Он мне совершить еще более тяжкое преступление — убить беззащитных детей. Поймете ли вы меня — не знаю. Нечеловеческая душа, это искра Божия, у каждого разбойника где-то глубоко-глубоко, в самом уголке прячется и иногда совершенно неожиданно вдруг вылезает наружу. Почему именно в данную минуту? Судить не нам. На все воля Божия.
Теперь позвольте мне рассказать вам, что я пережил в качестве убийцы, которым я не сделался на этот раз только по воле Божией. Иначе этого объяснить ни себе, ни вам не могу.
Летом прошлого года прибыл я на пароходе в один город. Там в это время бывало много богомольцев и нашего брата, проходимца, тоже. В монастыре накормят даром, а переночевать летом везде можно — да и поживиться чем-нибудь чужим.
Иду я с пристани в гору, прохожу мимо калитки, на дверях написано «судебный следователь такой-то». Вот и отлично, зайдем к судебному следователю. Если попадется кто, скажу — по делу, не попадется — значит, судьба.
Никого не встретил и свободно спрятался за вешалку с одеждой, осмотрев предварительно окно, через которое рассчитывал удрать.
Стою, завешанный одеждой, для предосторожности бросил на перекладину вешалки большой платок, чтобы ног не видно было, и думаю, что кроме всего прочего, а уж одежда-то вся мне достанется. В это время из другой комнаты через переднюю вошла молодая худенькая женщина с ребенком на руках, вошла в зал, посадила ребенка на пол, зажгла лампаду.
Да, хозяйка, достатка нет, если даже прислуги не держат. Зло меня разобрало — из-за этих пустяков, из-за одежки этой не стоило бы и руки пачкать. Но стою, двинуться боюсь, дверь в зал она оставила приоткрытой, так что в передней было светло.
Зажгла она лампу, остальных детей позвала, пора, мол, уроки готовить. С одним прочла, другому продиктовала, потом, уложив младшего спать, принесла работу и давай на машине шить. Спросила уроки, перекрестила детей и отпустила их спать, только старшему сказала:
— Мы еще с тобой задачи не закончили решать, принеси книжку, она у папы в кабинете на столе лежит.
Вышел сын ее в переднюю. Шевельнулся ли я или так уж Ангел Божий ему шепнул, только он бегом вернулся в зал, прижался к матери и говорит:
— Мама, мне страшно! Там кто-то есть.
— Кто там может быть? — сказала она, однако встала и сама
— А если там разбойник? Настоящий разбойник, который родился разбойником?
Она стала говорить, что урожденных разбойников, таких, как он говорит, не бывает.
— Господь их не создавал, а если есть дурные люди, то в этом не их вина, а вина тех, кто их воспитал такими, а если бы, — прибавила она, — этим людям, когда они были детьми, объяснили бы, что дурно, что хорошо — верь мне — они никогда бы не были дурными.
Вспомнилось мне вдруг мое заброшенное детство, вспомнилось все прошлое, пережитое. Ведь я никогда и ни от кого не слышал ни слова любви и ласки. Смешно сказать, но я заплакал.
Ушел спать и старший мальчик. Ну, думаю, сейчас наконец ляжет и хозяйка, тогда уйду. Но не тут-то было. Она еще очень долго шила на машине, наверно, чужую работу, чтобы заработать хотя бы лишний грош для своей семьи.
Начало светать, когда, потушив лампу, она вошла в переднюю, потрогала двери и перекрестила комнату. Наконец, затихло все.
Мог я забрать все, что было на вешалке, и уйти, но какая-то великая сила заставила 91 меня потихоньку уйти, ничего не тронув в этом доме.
Прошло несколько месяцев. Меня, как убийцу, потянуло еще раз взглянуть на тех, кого я мог убить — и не убил. Теперь уже днем захожу в знакомый дворик. На дворе ни души. Подхожу оборванный, с котомкой за плечами, у открытого окна сидит моя барыня со знакомой и кофе пьют.
Знакомая говорит:
— Смотрите, какой-то бродяга по двору у вас идет, смотрите, чтобы не украл чего.
— Чего у нас красть-то? — и, выглянув в окно, спросила: — Что тебе, голубчик?
Так меня это слово «голубчик» — поразило.
Шел я как убийца посмотреть на место, где не по своей воле не смог совершить преступление — и вдруг «голубчик».
— Водит ты, — говорю, — испить захотелось.
— На тебе молочка и хлеба кусочек, — и подает мне кружку молока и кусок хлеба белого, — сядь тут, на крылечке, отдохни. Денег у меня нет, так хоть кусок подать, — сказала она знакомой.
Сел я, шапку снял, пью молоко и глаз с нее не спускаю, а она продолжает со вздохом:
— На болезнь мужа сколько денег ушло.
— Он поправился?
— Какое, — говорит, — поправился, больной совсем на следствие поехал. Просил председателя, чтобы назначил другого, но тот только накричал на него. Говорит: «Не желаете служить, никто вас не держит, вы и так два месяца ничего не делали, а за вас другие работали». Будто он, бедный, виноват, что схватил воспаление легких и пролежал больной.
— Как же теперь его здоровье? Что говорит доктор?
— Говорит, беречься надо, не простужаться, куда-нибудь на Кавказ перевестись бы следовало. Чахотка скоротечная, он и так уже кровью харкает. Что я буду делать с детьми, если он умрет? С жалованьем его, и то приходится все самой делать, прислугу я не держу — не на что, да целые ночи напролет чужую работу шью, чтобы гроши заработать.