Святочный сон
Шрифт:
– А куда было деваться сироте да бесприданнице?
– воевала Марья Власьевна.
– Да разве бесприданница? Володя, что же ты молчишь?
– Сашенька огорчалась до слез.
– Ну да, кое-что за ней имеется, - буркнул на это Владимир.
– Она отказалась от наследства в нашу пользу.
– А ты и рад!
– тотчас взорвалась Марья Власьевна.
– Вовсе нет!
– оборонялся Мартынов.
– Я готов, коли понадобится, выделить Соню.
Биби вздыхала, думая о предстоящем бале и Сонином прелестном наряде. Даме наскучило слушать препирательства, и она подала голос:
– Полно вам. Соня едет на бал и непременно покорит
– при этом Биби так скорбно вздохнула. Что рассмешила маленькое общество.
– Лопухин продает арапчонка, а у тебя казачка нет. Хочешь, сторгуюсь?
– тормошил Петруша Коншин своего хмурого приятеля.
– Отчего продает?
– спросил Горский без всякого любопытства.
– Сказывает, за границу уезжает, а его Эзоп к Москве привык. Убивается ни в какую ехать не хочет.
Приятели сибаритствовали в креслах у камина и услаждали досуг бутылкой мадеры. Коншин держал длинный чубук и сетовал, что некому набить трубку.
– Я не курю, на что мне казачок?
– лениво обронил князь, пребывающий в меланхолии.
– Будет тебя развлекать. Он забавный.
Вошел Дюваль и подал хозяину серебряный поднос с визитными билетами. Горский было отмахнулся, но кавалергард ловко перехватил поднос и, кивком поблагодарив француза, выставил его за дверь. Просмотрев визитные карточки, он сообщил:
– А вот и есть чем убить вечерок. Едем к Мещерским, там нынче вся Москва!
Петруша взялся писать ответ на приглашение.
– Поезжай один, - мрачно проговорил князь.
– Я сыт по горло московским гостеприимством.
– Нет уж, изволь! Без тебя и мне почета не будет, а я грешным делом заприметил несколько хорошеньких мордашек. Имею намерение нынче свести знакомства.
– Коншин был настроен весьма решительно: - Там и Лопухин будет, сговоримся на арапчонка.
Горский оставался безучастен к хлопотам приятеля. С тех пор как он покинул дом Мартыновых, он поминутно чувствовал пустоту в душе. Нечем себя занять, в обществе скучно, волочиться нет желания, да и не за кем. Князю мнилось, будто он что-то потерял и не может найти. А без этого он сам не свой. Где прежний удалец, молодец-кавалергард, жуирующий в гостиных и на дворцовых балах? Где тот озорник, ёра и забияка, который по пустячному поводу готов был вызвать на дуэль мнимого обидчика? Неладное происходит со вчерашним проказником и повесой. Будто неведомая болезнь одолела богатыря. И что за болезнь? Ожоги, полученные в балагане, уже сошли и не беспокоят князя. Душа, душа получила сильнейший ожог! Теперь она ноет, спать по ночам не дает, забыться не дает...
Не приученный к душевным разбирательствам, Горский с трудом понимал себя. Еще проклятый ожог не давал покоя. Отчего жизнь потеряла для него всякую притягательность? Куда исчезла радость его простого, незатейливого бытия? Князь не терпел положений, которых он не мог разрешить. Теперь он оказался точно в таком положении. Исцелить ожог было нечем. Горский хандрил.
Рассказывая приятелю о событиях в доме Мартыновых, князь переживал мучительное раскаяние и не заметил волнения Коншина при имени Сашеньки. Скрывать его теперь не имело смысла: вся Москва говорила о семействе Мартыновых и проделках мнимого учителя.
Выслушав приятеля, Коншин не мог взять в толк, что так терзает князя.
– Помилуй, затея не удалась, однако все счастливо разрешилось да еще с выгодой для тебя! Чего ж тебе еще?
– он бросил пытливый взгляд и тотчас отвел его.
– Да пойми же!
– горячился князь.
– Я был выставлен совершенным подлецом в их глазах! Как последний шельмец, я тянул с объяснением, не хотел все рушить!
Горский метался по комнате, твердя вновь и вновь:
– Мне не дали даже оправдаться, выразить сожаление! Кто я теперь для Мартыновых? Низкий обманщик, интриган, подлый волокита. Теперь на пушечный выстрел они не подпустят меня к своему дому!
– Что тебе до них?
– удивлялся Коншин, не узнавая друга.
– Ты не поймешь!
– отмахивался князь, но тотчас продолжал горячо и скоро: - Я сирота. Рос у дяди. Тот не баловал меня, воспитывал по-суворовски. Одна теплая душа и была рядом: Филипьевна, нянька. Она заменила мне все: дом, семью, матушку... Бывало, приберегала для меня пряник медовый или ватрушку - дядя баловством это считал. Поймает - грозы не миновать. Одна она меня и ласкала, как свое дитя.
Горский перевел дух, налил в стакан мадеры и выпил.
– Когда в возраст вошел, жил в Париже пять лет. Поступил на службу. И пошло: Петербург, казармы, казенная жизнь, высший свет.
Он помолчал, будто силился прогнать ненужные воспоминания.
– А в этом доме... Я вкусил сладость семейственной жизни, познал истинную заботу и подлинное участие, любовь...
– он вновь умолк, подозрительно моргая.
Коншин во все глаза глядел на приятеля. При последнем слове он встрепенулся:
– Любовь? Стало быть, красавица все же зацепила тебя? Признайся, брат!
– Оставь этот шутовской тон!
– взорвался вдруг Юрий.
– Ты не смеешь, не смеешь!..
Коншин удивлялся все более, глядя на взбешенного приятеля. Горский же поклялся не возвращаться никогда к больной теме, но с тех пор им овладел жестокий сплин. Выезды, визиты, опера, французский театр, балы - ничто не развлекало молодого мужчину. Только-то и выгоды, что он сделался знаменит и был всюду зван.
Все дни его теперь были посвящены погоне за забвением. Однако душа по-прежнему ныла, не давая покоя. Что именно силился забыть князь Горский? Если бы ему сказали, что он влюблен, князь расхохотался бы в лицо этому шутнику. Разве можно спокойное, теплое, дружественное чувство назвать влюбленностью? Да, он признавался себе, что Соня сделалась необходимой, самой важной частью его жизни. Однако его влекло к ней как к сестре, матери или душевной подруге... Где же страсть, сладостное волнение, телесное томление, вожделение, наконец? Возможно ли это влечение назвать любовью?
Его тоска рождена одиночеством, Юрий знал это наверное. Однако отчего непременно с Соней он переставал быть одиноким? Что связывало их души? Горский догадывался о чувствах Сони и, признайся она, не отверг бы их. "Почему я знаю определенно, что она любит меня истинно, преданно и никогда не разлюбит?" - раздумывал он долгими бессонными ночами. Эти мысли грели его, давали надежду. "Почему я знаю, что лишь с ней возможно истинное счастье? Она совсем мой человек..."
Однако приходил день, и надежды рассеивались. Он ни разу не столкнулся с Мартыновыми в обществе или в театре. Они не выезжали, а Горский не чувствовал себя вправе искать с ними встречи. Юрий понимал, что для Мартыновых он теперь первейший враг, пропащий человек. Он последний, с кем заговорят на балу или предложат партию в вист.