Святополк II. Своя кровь
Шрифт:
И тут из шатра вышел боярин. Плотный, могучий, с сединой в расчесанных волосах, без шелома и брони, разве что на боку висел меч в дорогих, галичской работы ножнах. И Лют, не помня себя, бросился ему в ноги:
– Спаси! Не выдай!
Данила Игнатьевич мгновенно нагнулся, за плечи поднимая обхватившего его колени отрока. Цепляясь за его руки, Лют встал, затравленно, с болью глядя в глаза боярину. Пусть хоть убьют - лишь бы свои!
– Ты чей?
– быстро спросил боярин.
– Из Торческа, боярин. Рабом у тебя буду - только спаси!
– Рядом затопали копыта. Половецкие кони взрыли снег, с храпом осаживались на задние ноги. Прозвучал резкий окрик, и Лют прижался к боярину, ткнулся носом
– Что творишь, старик?
– крикнул нукер, осаживая коня.
– Зачем чужого раба уводишь? Мой хан знает этого щенка. Отдай!
Гридни встали стеной, обнажая мечи. У всех были деревянные, пустые лица, все ждали и боялись боя. Лют крепче вцепился в пояс боярина, со страхом ожидая, что вот-вот его оторвут и бросят к ногам ханского коня. А там - плети, после которых ему вряд ли подняться, и черная работа, если выживет. Или что-то похуже смерти…
Данила Игнатьевич знал, что нарушает Правду. Знал, что за укрывательство беглого холопа нарушитель платит виру [29] , знал и то, что половцы здесь хозяева, а он посол и обязан уговориться о мире. Тугоркан уже дал свое согласие на брак дочери с киевским князем Святополком Изяславичем, а этот отрок может все испортить, если разразится распря. И все-таки он помедлил, взглянул на гневно сузившего глаза Аяп-хана и положил широкую грубую ладонь на черные волосы Люта:
[29] Вира – в Древней Руси денежный штраф в пользу князя за убийство свободного человека.
– Светлый хан, отдай мне этого отрока!
Лют вскинул голову, веря и не веря своим ушам. Данила Игнатьевич по-половецки говорил хорошо, не зря его отправили послом.
– Кто он тебе, что ты просишь за него?
– с презрением бросил Аяп.
Теплая тяжелая ладонь легла на вздрогнувшее плечо:
– Это мой сын.
Лют тихо ахнул, припал к боярину и только смутно, как сквозь сон, слышал голос незнакомого ему человека:
– Сын мой единый. Взяли ваши город мой, кого порубили, кого в полон увели. Я своих не сыскал - даже костей на пепелище не осталось… Не думал, не гадал, что встречу тут сына, а оно вон как повернулось… Сын это мой… Иваном звать…
– Да, да, - через силу закивал Лют.
– Иваном… Услышав родное имя из чужих уст, Данила Игнатьевич вздрогнул, но закончил твердо:
– Отдай сына, хан. Я заплачу, сколько запросишь!
Не дожидаясь, пока Аяп назовет цену, боярин выпустил плечи Люта и, с усилием разомкнув на шее витую золотую гривну, знак родовитости и воинской доблести, кинул ее в подставленные руки нукера.
Лют не открывал глаз, пока шел торг. Аяп дорого запросил за боярского сына, и Даниле Игнатьевичу пришлось одарить золотыми украшениями молодую жену хана и вынести еще киевскую кольчугу для него самого. Но в конце концов молодой хан остался доволен. Русичи, случалось, выкупали своих родных и близких из неволи, и в том, чтобы взять откуп за раба, не было ничего удивительного и позорного.
Словно опустошенный, Данила Игнатьевич долго стоял на пороге шатра, глядя вслед уезжавшему степняку. Потом больно стиснул плечи Люта:
– Пойдем-ка, отрок!
Когда полог шатра скрыл его от чужих глаз, Лют низко поклонился боярину в ноги:
– Спасибо тебе, хозяин! До смерти тебе служить буду.
– Ну-ну, пустое, - оборвал Данила Игнатьевич, присел на лавку, крытую тканью, подозвал отрока: - Скажи-ка мне лучше, как тебя звать?
– Лютом, боярин.
– Который тебе год?
– Весной двенадцать минуло.
– Двенадцать.
– Данила Игнатьевич
– Что с тобой, боярин? Позвать кого?
Но Данила Игнатьевич сурово остановил отрока:
– Охолонь… Был у меня сын, Иванком его звали. Двенадцать годков должно было сровняться ему по весне, да пришли к нашему сельцу поганые. Ни жены, ни сына, ни двух малых дочек я после не сыскал, хотя частенько наезжал в Половецкую землю. Искал их… да без толку… Глаза у тебя, - глянул искоса, притянул отрока ближе, - совсем как у моего сынка, такие же темные…
– Я в Торческе жил, - сказал Лют.
– В Торческе? Пожгли его поганые, а людей кого порубили, кого в полон угнали.
– Значит, я сирота.
– Он опустил голову, зажмурился, пряча слезы. Хоть и не любили его в родной семье, да все-таки больно и страшно было знать, что отец, братья и любимая сестрица убиты или, как он, обречены на неволю.
Сквозь слезы он почувствовал, как боярин привлек его к себе, усадил на лавку.
– Не плачь, - сказал Данила Игнатьевич, - позади все твои беды. Живи покамест у меня, а там поглядим.
Неслышно вошел слуга, взглянул вопросительно на боярина. Тот сдвинул брови, указав глазами на стол, и слуга вышел. Через малое время он вернулся и принялся накрывать обед.
Еще несколько дней жили русские послы на веже Тугоркана - великий хан закатил в честь замужества дочери пир на половину Дешт-и-Кипчака. Ханы пили и гуляли с утра до ночи и на все застолья приглашали русичей.
Лют все эти дни безвылазно прожил в шатре Данилы Игнатьевича, опасаясь лишний раз нос наружу высунуть. Ему все мнилось, что за первым поворотом его ждут люди Аяп-хана, чтобы силой уволочь обратно в неволю. Ночами он тоже подолгу ворочался без сна, ожидая, что вот-вот разрежется полог и ворвутся к ним, сонным, половцы. А когда Данила Игнатьевич уезжал к хану, мучительно переживал отъезд и при встрече кидался к нему, словно после долгой разлуки.
Наконец свадебный поезд Тугоркановны был собран. Загодя в Киев был отправлен гонец, чтобы новой княгине приготовили достойную встречу, а наутро нового дня собрались и русские послы.
Люту справили новую свиту, дали коня. Он держался рядом с Данилой Игнатьевичем, нарочно стараясь не смотреть по сторонам. Ему было стыдно, что он оказался на свободе, в то время как сотни и тысячи русских людей оставались в неволе, но и радостно тоже.
Тугоркан давал за своей дочерью приданое, которое стоило почти четверть уплаченного Святополком Изяславичем откупа. Несколько верблюдов, сотня лошадей, несколько кибиток, нагруженных ее вещами, слуги и служанки, охрана из младших сыновей беев. Многие ханы выехали проводить дочь Тугоркана в новую землю. Они узкими холодными глазами провожали белую кибитку, где под войлоками мудрые женщины прятали невесту от чужих глаз и настороженно косились на русичей. Несмотря на то что эта свадьба должна была принести мир, русские и половцы оставались врагами.
Дорогу до Киева Лют запомнил плохо. Сердце летело впереди него. Он привставал на стременах, жадно ловил ноздрями ветер и то и дело оборачивался назад, опасаясь, что Тугоркан передумает и вышлет погоню отбить дочь - а может, кто из ханов-соперников решится на черное дело.
Но обошлось. И через десять дней свадебный поезд приехал в Киевскую землю. Двигаясь вверх по течению Днепра по его толстому ледяному покрову, они далеко слева оставили развалины Торческа - Данила Игнатьевич нарочно не хотел напоминать Люту о родном городе. За прошедшее время он прикипел к отроку и уже сам удивлялся, как он мог столько времени прожить один. Оговариваясь, он все чаще и чаще звал его сыном, но сам Лют, не ведая еще, чего ждать от судьбы, сторонился боярина.