Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.

Топоров Владимир Николаевич

Божье изволение не оставляет Феодосия и в Киеве, но в практическом плане он еще или не знает об этом с очевидностью, или не умеет точно истолковать его. Отказ монахов киевских монастырей принять его к себе и постричь Феодосий расценивает как неудачу, хотя в божественном замысле эта «неудача» и составляет предпоследний шаг к осуществлению Феодосием своего призвания как ответ на зов Бога — «Сице же Богу изволивъшю тако, да на место, идеже бе Богомь от уности позъванъ, на то же ведешеся» (31б).

Этот предпоследний шаг открывает Феодосию предназначенное ему место, которое в рассматриваемое время связывалось с преподобным Антонием, жившим в пещере. О нем–то и услышал Феодосий после того, как его планы поступить в монастырь рухнули. Поэтому он «окрилатевъ же устремися къ пещере» (31б) и слезно просил у Антония разрешения остаться у него. Теперь он уже знал, что сюда, на это место, его привел Бог, но и Антоний «прозорочьныма очима» прозревал предназначенность Феодосия этому месту и знал, что предстоит совершить Феодосию. Единственное в данной ситуации, относительно чего Антоний мог иметь сомнения — знает ли сам Феодосий о своем призвании, — объясняет ту последнюю проверку (испытание), которой он подверг пришедшего к

нему юношу.

Великый же Антоний казаше и глаголя: «Чадо, видиши ли пещеру сию, скьрбьно суще место и теснейше паче инехъ местъ. Ты же унь сый, якоже мню, и не имаши трьпети на месте семь скорби». Се же не токмо искушая и глаголаше, но и прозорочьныма очима прозря, яко то хотяше възградити самъ местъ то и манастырь славенъ сотворити на собьрание множьству чернець. Богодъхновеный же Феодосий отвеща ему съ умилениемь: «Вежь, честьный отьче, яко проразумьникъ всячьскыихъ Богъ приведе мя къ святости твоей и спасти мя веля, темь же, елико ми велиши сотворити, сотворю» (31б–31в).

И как знак неотменности призвания и подлинного начала его сознательного осуществления — слова Антония, обращенные к Феодосию: «Благословенъ Богъ, чадо, укрепивый тя на се тьщание, и се место — буди въ немь» (31в). Пострижение Феодосия, совершенное по велению Антония Никоном, образует границу между темами призвания, с одной стороны, и «сего тьщания», подвига, с другой, которые именно в этой пограничной точке более всего обнаруживают свою глубинную связь. Обретение «места сего» как раз и означает, что отныне призвание подлинно и соответственно Божьей воле воплощается в подвиге, т. е. возможности находят для себя конкретную материальную форму, наиболее полно и совершенно реализующие тот дар святости, носителем которой был Феодосий. Через место, посредством его пространство приобретает определенный смысл, «осмысляется»; святое же место наделяет пространство высшими духовными смыслами и создает предпосылки к «персонализации» пространства в сем месте. Поэтому нахождение такого места — ключевой момент в жизни святого, в становлении конкретно- индивидуального типа святости. В рамках жизни Феодосия нахождение «истинного» места было тем более важно, что в юности он не избежал соблазна «охоты к перемене мест» (прежнее устремление к Святым местам [см. выше], сопоставимое с тем, что теперь он «устрьмися к месту сему», к пещере, которой тоже суждено было стать «святым местом»). Феодосию открылось, что его призвание воплотится в подвиг не там, а здесь, не в странствиях, а в сидении на месте, не в насыщении души впечатлениями и переживаниями, но в трезвении ее и в труде. Все предыдущие «места» в жизни Феодосия были преходящими, и их ценность заключалась в том, что каждое из них так или иначе указывало на сие место, главное, подлинное и святое (можно вспомнить, что Антоний, придя на холм, где ранее Иларион выкопал себе пещеру, «возлюби место се. и вселися в не. и нача молитиса Богу со слезами глаголя. Господи утверди мя в месте семь. и да будеть на месте семь благословенье Святыя Горы… Лавр. летоп. 156–157, под 1051), вело к нему как отдельная ступень к вершине лестницы. Это реальное место жизни Феодосия, ставшего воплощением его, образует внетекстовый субстрат, на котором вырастает текст ЖФ, его «отмеченное» пространство.

е. «Предстоящие» — фигуры перехода («вредительница» и «помощник»)

При таком понимании значения (смысла) и назначения «этого места» получают более глубокое объяснение отдельные особенности ЖФ и прежде всего две центральные фигуры — матери Феодосия и преподобного Антония. На поверхностный взгляд они предельно противоположны друг другу, ни в чем не сходны. И, действительно, каждая из них выполняет свою роль в том сложном пути, который привел Феодосия к сему месту. Но уже то, что и мать Феодосия и Антоний — негативно или позитивно — определяли этот путь, объединяет их, и об этом функциональном их единстве нельзя забывать.

Как уже говорилось выше, мать Феодосия положила все свои силы на то, чтобы отвратить сына от избранного им пути, и эти «негативные» по своей направленности усилия она прилагала неоднократно. Также указывалось, что эффект этих усилий был сложным. С одной стороны, попытки матери отвратить от избранного пути, помешать сыну вступить на него, упреки, угрозы, наказания (нередко серьезные и тяжелые для Феодосия) приводили к противоположным результатам, и Феодосий еще более убеждался в правильности своего пути, еще увереннее, решительнее и дальше шел по нему. С другой стороны, по–своему он учитывал возражения матери, принимал их к сведению, думал над ними и давал на них ответы, которые не отменяли ни сам путь, ни его направление, но уточняли их и предлагали более дифференцированнные и сильные решения. В этом смысле мать Феодосия выступала не только как противница и опровергательница пути, к которому был призван ее сын, но и как соучастница, хотя и невольная (и даже противовольная), в уточнении этого пути к «месту сему». Тем не менее, мать Феодосия всегда против, и положительный в ряде случаев эффект этого «против» не является ее личной заслугой: «против» обретает положительный смысл лишь в широком провиденциальном плане. Вместе с тем нельзя забывать, что в конце–концов мать Феодосия оказалась на том же пути, что и сын, став монахиней, как он ей предложил в своем «ультиматуме» [569] . Но и в этом случае оценка матери сложна. Конечно, идея стать монахиней сначала казалась ей нелепой, не подлежащей даже обсуждению, противовольной («Оней же о томь не хотящи, ни поне послушати его» [32г–33а]), потом, видимо, она готова была невольно принять ее и, наконец, признала в велении сына волю Божью («Се, чадо, велимая вься тобою сотворю, и къ тому не возвращюся въ градъ свой, но яко Богу волящю, да иду въ манастырь женъ, и ту остригьшися прочая пребуду дьни своя. Се бо от твоего учения разумехъ, яко ничтоже есть светъ сий маловременьный» [33а]), т. е. отказалась от своей «противо–воли». Зная характер матери Феодосия, едва ли кто будет настаивать на том, что ее решение было вынуждено жесткими условиями, поставленными ей сыном (ЖФ упоминает и о другом

ее сыне, который был моложе Феодосия). Ультиматум мог только заставить ее задуматься над последним ее решением, привести к той грани, с которой начинается прорыв в новую для нее духовность. Но выбор мог быть сделан лишь ею самою, и, каким бы тяжелым он ни был, он не мог не быть в своей последней глубине добровольным. В результате этого акта смирения [570] «место» матери сблизилось, стало соседним с «местом» сына и в реальном киевском пространстве (монастырь Св. Николы — Печерский монастырь), и в духовном пространстве, воспроизводимом, в частности в ЖФ.

569

Ср.:

То аще хощеши видети мя по вся дьни, иди въ сий градъ, и въшедъши въ единъ манастырь женъ и ту остризися. И тако приходяще семо, видиши мя. […] Аще ли сего не твориши, то — истину ти глаголю — к тому лица моего не имаши видети. (32г).

570

«и ту пострижене ей быти, и въ мьнишьскую одежю облечене ей быти и поживъши же ей въ добре исповедании лета многа, съ миромь усъпе» (33б); ср. также: «[…] прослави Бога [Антоний — В. Т.] обративъшааго серьдце ея на такавое покаяние» (336).

Преподобный Антоний, в отличие от матери Феодосия сразу же положительно опознавший путь пришедшего к нему юноши и провидевший благие плоды вступления на этот путь, тем не менее, как и мать, обращает внимание Феодосия на трудности пути и места сего, к которому путь этот ведет, как бы предостерегает его, чуть ли не отговаривает, во всяком случае, искушая–испытывая его, воздвигает перед ним некое препятствие (еще один «фильтр») и благословляет Феодосия лишь после того, как получает от него подтверждение готовности идти до конца по этому пути. Только теперь Антоний свидетельствует — «и се место — буди въ немь». Новое «место» Феодосия в точности сливается, совпадает со старым «местом» Антония, но не надолго: насельник пещеры, выкопанной Иларионом, Антоний в соответствии со своим, иным, нежели у Феодосия, типом святости ищет «пространственно» другого, более уединенного и изолированного места [571] . Сначала он завторяется в одной из келий пещеры, а спустя некоторое время относит свое «место» еще дальше — «на инъ холмъ, где, ископавъ пещеру, живяше, не излазя из нея» (35г) и где нашло вечное успокоение его «честьное тело». Эта последняя пещера Антония, над которой Варлаам поставил маленькую церковь, тоже была явлена и соответственно опознана как место: «То уже всемъ явлено бысть место то, бе бо мноземи суще преже не ведомо» (35г).

571

Не этим ли объясняется и та относительная легкость, с которой Антоний принимает решение покинуть пещеру во время конфликта с князем Изяславом? За этим решением угадывается некоторая поспешность Антония — навстречу сокровенному желанию к еще более уединенному месту.

Впрочем, мать Феодосия и Антоний, как они описаны в ЖФ, представляют интерес не только в связи с той ролью, которую они играют в теме пути Феодосия или подготовки к этому пути, но и сами по себе, хотя и по разным основаниям. Мать Феодосия, несомненно, самый яркий художественный образ этого текста и всей оригинальной русской литературы этого времени. Он значительно выходит за пределы канонических житийных схем матери святого и уже только поэтому заслуживает внимания. Образ Антония, очерченный гораздо более скупо, интересен по другой причине. В данном случае речь идет об очень значительной фигуре основателя русской аскетической традиции, святом, житие которого неизвестно и о котором вообще сохранилось мало сведений. ЖФ также сообщает о нем немногое, но все–таки дает почувствовать тайный нерв его святости и восстановить некоторые характерные детали его духовного облика. Поэтому здесь, в этом месте работы, где заканчивается тема призвания, уместно хотя бы краткое обращение к этим двум фигурам, органически связанным с темой Феодосия на подступах его к подвигу труженичества во Христе.

f. Мать

Первое сообщение о родителях Феодосия («Въ томь беста родителя Святаго въ вере крестияньстей живуща и всячьскыимь благочестиюмь укршена» [27а]) мало индивидуально и скорее всего отражает обычную схему — родители святого уже в силу этого благочестивы, так сказать, причастны святости. Эта характеристика родителей мало что проясняет и в образе матери Феодосия — тем более, что после смерти мужа ее роль в семье решительным образом возросла, и только с этих пор она вводится в повествование как персонаж, главная забота которого — Феодосий. Мать Феодосия появляется в ЖФ сразу же после сообщения о смерти ее мужа, отца Феодосия, и о смиренных трудах тринадцатилетнего отрока в поле вместе со смердами («съ рабы»). И сразу же она предстает решительной, властной женщиной, сознающей свою хранительную и направляющую роль в семье (особенно теперь, после смерти мужа), ответственно выполняющей свой долг, но, видимо, легко срывающейся при непослушании или несогласии с нею. В этих последних случаях (а именно они характерны для ее отношений с сыном) она не умеет удержаться на роковой черте, войти в положение сына, подумать о разумном и достойном компромиссе или просто взглянуть на ситуацию шире и не требовать сиюминутной капитуляции. Страстность в соединении с социальными амбициями, видимо, особенно обострившимися с тех пор, как она стала вдовой, легко переходила в ярость и гнев, в сцены, где терялось всякое чувство меры и переступались грани если не дозволенного, то целесообразного, разумного и справедливого. И это случалось не раз и не два, но «многашьды».

Уже в этом первом эпизоде, начав с упрашивания сына («моляше и») прекратить полевые труды, «облачитися въ одежю светьлу» и идти играть со сверстниками, она подчеркивает то, что беспокоит, уязвляет ее более всего — «тако ходя, укоризну себе и роду своему твориши» (28б). И стоило сыну остаться после этого при своем намерении, как она впадает в гнев («Оному о томь не послушащю ея, и такоже многашьды ей от великыя ярости разгневатися на нь и бити и…» [286]). И в другой раз, когда настигла Феодосия, ушедшего со странниками, она