Святой патриарх

Мордовцев Даниил Лукич

Алмаз Иванов кончил.

— Быть по сему, — заключил государь. — Пущай же Воин едет без мотчанья. Всё доложил?

— Все, государь, — отвечал дьяк, собирая в сумку докладные свитки.

Дьяк откланялся и вышел, а государь отправился на девичью половину. Там в покоях царевны Софьи он застал постоянного посетителя девичьих покоев Симеона Полоцкого, который продолжал заниматься с любознательной царевной, а также приятельницу её, молоденькую жену Воина Ордина-Нащокина, Наталью Семёновну, и Артамона Сергеевича Матвеева с своею юной воспитанницей, Натальей же Кирилловной Нарышкиной.

— А! и ты, старый, тут с молоденькими, — милостиво поздоровался государь с Матвеевым.

Матвеев

стал замечать, что Алексей Михайлович, встречая иногда у дочери юную его воспитанницу, обращал на неё особенное внимание, и, казалось, она ему серьёзно нравилась. Это и заставило его учащать к Софье Алексеевне с своею «царевною Несмеяною», как он называл её за то, что она почти никогда не смеялась и хорошенькие глазки её были всегда серьёзны и задумчивы.

— Да вот, государь, моя-то царевна Несмеяна соскучилась по государыне царевне Софье Алексеевне, я и привёз её, — отвечал Матвеев, кланяясь. — А я у неё и мамка, и нянька.

— Что же, дело хорошее, — заметил Алексей Михайлович, — нам, старикам, чем же иным и быть, как не няньками?

— Помилуй, государь! — возразил Матвеев. — Не тебе бы это говорить, не нам бы слушать! Тебе, великому государю, самая верста жениться.

Алексей Михайлович поспешил замять этот разговор и обратился к Симеону Полоцкому.

— А слыхал ты, Симеон Ситианович, што ноне весной было трясение земли в Персиде? — сказал он, садясь около дочери.

— Сказывали, государь, — отвечал учёный белорус. — Был трус и в Греках.

— А отчего оное трясение земли бывает? — спросил государь.

— Я зчаю, батюшка, отчего, — отозвалась Софья.

— О! да ты у меня всезнайка, — улыбнулся государь. — А ну-ну, расскажи.

— Оттого, — начала царевна по-книжному, — егда ветры внидут в скважни под землю и паки оттуду исходити имут, и не могут поразитися вон, и тогда от них бывает трясение земли.

— Так, так… Ну, а с чево эти скважни бывают? — допытывался государь.

— А с того — где земля вельми жестока, тамо есть на всяком месте вода под тою землёю в исподе, и егда та бездна водная подвизается от ветров и вон выразитися вода жестокости ради земныя не может, тогда раздирает землю великою силою, и сице ту страну двизает, — скороговоркой проговорила Софья, как заученный урок^[134].

Симеон Полоцкий с любовью смотрел на свою ученицу — она не ударила лицом в грязь.

— Да, дивны дела Рук Божиих, — задумчиво проговорил Алексей Михайлович; и потом, обратясь к молодой Ординой-Нащокиной, с улыбкой спросил: — А что, Наталья, будешь плакать, муженька провожамши в ратное дело?

— Я уж и так, государь, плакала, — вспыхнула молодая женщина. — Я б и сама с ним, коли можно, к батюшке поехала.

— О-о! прыткая! — улыбнулся государь. — А впрочем што дивить! Уж коли матушки-игуменьи не испужалась — бежала к жениху, дак вора Стеньки и подавно не испужаешься.

Молодая беглянка ещё больше покраснела. Hо Софья Алексеевна замяла этот разговор.

— Что ж, батюшка, позвать калик? — сказала она.

— Позови, позови, — согласился Алексей Михайлович. Царевна вышла и вскоре воротилась, но уже не одна: за нею, осторожно ступая, как бы опасаясь провалиться, вошли в светлицу два странника. Один из них, помоложе, был совсем слепой: волосы его, сбившиеся шапкой и никогда, по-видимому, не чесанные, падали на лоб и на слепые глаза. Другой был зрячий старик, но без правой руки. Войдя в светлицу, они разом поклонились земно, а потом, стоя на коленях, проговорили, осеняясь крестным знамением:

— Благословение дому сему и всем обитающим в оном.

— Аминь, — набожно сказал царь. — Встаньте, страннички, куда путь держите?

— К преподобным Зосиме-Савватию

на Соловки, — отвечал слепец.

— А откуда Бог несёт?

— С Астрахани, государь-батюшка.

Этот ответ произвёл общее движение. Молодая Ордина-Нащокина даже привскочила на месте.

— Из Астрахани? — переспросил Алексей Михайлович. — А что там слышно? Что воевода, князь Прозоровский?

— Были мы, государь-батюшка, у воеводы, — отвечал зрячий, — он нас милостиво принял, отпустил с миром и с милостынею и велел помолиться святым угодникам о здравии твоём, великий государь, и всего государева дома, да велел ещё помолиться о здравии рабы божьей Натальи…

— Батюшка, родной мой! — вырвалось у Ординой-Нащокиной.

— Да приказал ещё воевода, — продолжал старший калика, — помолиться об избавлении града Астрахани от вора и супостата Стенька Разина.

— А што об нём слышно, где он? над кем промысл чинит? — встрепенулся Алексей Михайлович. — Оттудова давно нет вестей.

— Слышно, надёжа-государь, сказывали, быдто вор город Царицын добыл и воеводу предал лютой смерти, — отвечал чуть слышно калика.

— Боже Всемогущий! — воскликнул Алексей Михайлович, бледнея. — Пощади люди твоя, и грады, и веси, всемилостивый Господи! Што ж ещё слышно — сказывайте.

— Ой, надёжа-государь! — заплакал старший странник. — Не слыхали мы, а сам я своими глазами видел злое дело ево — как и глаза у меня не ослепли от тово, што видели… Прошли мы это уж Енотаевский город и Черный-Яр, идём Волгою, бережочком, коли слышим: птица это каркает, воронье, да коршуны и орлы клекочут, аж страшно стало. Смотрю я: птица над Волгой тучей носится — так хмарою и застилает небо. Дале, боле, надёжа-государь, вижу я: кружит та хмара не то над высокими деревами, не то над островом каким, и то подымается хмара, то спустится к тем деревам. Дале-ближе, государь-батюшка, вижу я: то не дерева и не островы, а плывут по Волге как бы две посудины — ни то расшивы, ни то струги большие, а на снастях у тех стругов изнавешено что-то будто красное, а на том красном понасело птицы видимо-невидимо: и коя птица стаями садится на те снасти, да на то красное, а коя птица хмарою кружит, да каркает, да клекочет — и уму непостижимо! Дале-ближе, надеженька-государь, вижу ясно: плывут два больших струга, а помосты-то у них — вымолвить страшно! — устланы мёртвыми людьми — мертвец на мертвеце, — и все то стрельцы…

— Стрельцы! — в ужасе проговорил царь.

— Стрельцы, надёжа-государь, — продолжал калика, — сотни их там понаметано, либо и тысщи, и на снястях-ту все висят стрельцы: што их там изнавешено, и сказать не умею! А на всём этом трупе сидит воронье, да орлы, да коршуны, и клюют те трупы, и дерутся промеж себя за добыч, и каркают, и клекочут, и тучею-хмарою кружат! Волосы ожили у меня на голове, надёжа-государь, дыбом встали! Мы стоим, смотрим, да только крестимся. А струги всё плывут тихо, всё плывут. И слышим мы, надёжа-государь, с тех стругов гласы человеческие: — «люди божьи! помолитесь об нас, грешных, — об рабе божьем Ларивоне, да об рабе божьем Панкрате: мы-де стрелецкие головы, посланы были с Казани с ратными людьми для обереженья низовых государевых городов, и супостат-вор Стенька над нами-де воровской промысл под Царицыном учинили и всю государеву рать, мало не до единого перебил вогненным смертным боем, а нас-де, Ларивона да Панкрата, оставил в живых для того: плыли б мы, Ларивон да Панкрат с мёртвою государевою ратью в Астракань на двух стругах, и поклонились бы астраканскому воеводе, князю Прозоровскому, мёртвою государевою ратью и сказали б воеводе, чтоб он скоро ждал к себе его, вора Стеньки, приходу. А мы-де, — говорят Ларивон да Панкрат, — прикованы к стругам чепью».