Святой патриарх
Шрифт:
В это время впереди послышался звон цепей, визг по снегу полозьев. Показались вершники на конях и в высоких шапках. На морозном солнце блеснул высокий, чистый, как зеркало, кузов кареты. Солнце заиграло на позолоте кареты, на стёклах и на серебре лошадиной сбруи.
— Боярыня Морозова едет во дворец, — послышалось в толпе.
Морозова ехала с обыкновенною своею пышностью, шестёркою богатых коней, окружённая сотнею челяди. У окон кареты, на боковых крыльях, стояло по юродивому. В руках у них были мешки
Поравнявшись с санями Аввакума, карета Морозовой остановилась, шибко зазвенев цепями, которыми украшена была богатая наборная упряжь из кованого серебра. Остановились и сани. Из окна кареты, из-за уголка приподнятой зелёной тафты, выглянуло хорошенькое личико боярыни.
— Здравствуй, матушка Федосья Прокопьевна, дочушка моя духовная! — закричал протопоп. — Венчаться еду во дворец, благослови жениха, светик мой, будь посажёной матерью.
Он хотел было вылезть из саней, чтобы подойти к окну кареты, но стрельцы не пустили его.
— Нельзя, святой отец, не приказано, — почтительно останавливали его.
— Ну, ладно, детушки, Бог с вами: вы под началом ходите, творите волю пославшего вас, — сказал Аввакум покорно. — Эй, Федюшка, подь сюда! — крикнул он юродивому.
Юродивый подбежал к саням.
— Давай пригоршню.
Юродивый подставил пригоршню. Аввакум перекрестил её: «во имя Отца и Сына… неси боярыне»…
Юродивый крепко сжал пригоршню, как бы боясь упустить что-либо, точно там у него сидел воробей.
— Не просыплю, не просыплю благодать Божию, — бормотал он, и понёс сжатую пригоршню к карете Морозовой.
Та подняла окно. Пригоршня юродивого всунулась в карету, разжалась там, и жаркие, влажные губы молоденькой боярыни поцеловали корявые ладони юродивого, от которых несло навозом.
Народ, рядские молодцы и почтенное купечество дивовались и умилялись, разинув рты и помавая головами, созерцая такое святое дело.
Сани двинулись дальше, к Кремлю. Карета последовала за ними.
В Кремле, у дворцовых ворот, сани остановились. Навстречу им вышел стрелецкий полуголова и принял Аввакума из саней. Он был в том же одеянии, в каком мы в последний раз видали его в монастырской келье, в заточении. На прощанье юродивый поцеловал его в руку и как-то пытливо глянул ему в глаза, которые по-прежнему светились энергиею.
— Мотри же, женишок! крепко люби свою невесту. Аллилуйю-свет Сугубовну… А венец-от будет у-у какой! Лучше царсково…
— Добро… только покажи мне венец-от, я за ним на край света потопчусь!
Полуголова и стрельцы повели его к столовой избе. Собор был уже на месте. Патриархи восседали на своих сиденьях рядом с царём, а царь высился и блистал золотом, камнями и золотным платьем на своём государевом месте. В ласковых глазах его блеснуло что-то вроде слёзы и жалости, когда он увидел
Вступив в палату, Аввакум прежде всего глянул в передний угол. Увидав там несколько образов нового письма и шестиконечный крест, он сурово отвернулся и, глядя на потолок, трижды перекрестился истово, двуперстно, широко, от упрямого лба до самого подбрюшия. Потом, повернувшись к царю, три раза поклонился ему до земли. Ни патриархов, ни весь остальной собор он не удостоил даже кивком.
— Аввакум! поклонись святейшим вселенским патриархам! — ласково сказал царь.
Аввакум глянул на царя и, заметив доброе выражение его глаз, отвечал:
— По слову и указу великого государя земно кланяюсь. — И поклонился до земли.
— Поклонись и всему освящённому вселенскому собору, — снова сказал царь.
— По указу великого государя кланяюсь, — опять отвечал упрямец, и поклонился на обе стороны в пояс.
Настала тишина. Дьяк Алмаз Иванов, по обыкновению, шуршал бумагою, нагибая своё пергаментное лицо то к той, то к другой харатье. Макарий антиохийский перенёс свои белки на Аввакума.
— Аввакум! — громко сказал он. — Покоряешься ли последнему поместному московскому соборному решению о новоисправленных книгах?
— Не покоряюсь! — резко отвечал Аввакум.
— А те исправления истинные: для чего не покоряешься?
— Истинные! — крикнул фанатик, и глаза его метнули искры. — В том ли истина, что Никон всё переменил? И крест на церкви и на просфорах переменил — в латынский крыж обратил… И внутри олтаря молитвы иерусалимские откинули, и ектений переменили, в ектений ни весть чего напихали, и в крещении духу лукавому молиться велят: «да не снидет-де со крещающимся, молимся тебе, Господи, дух лукавый…» А я духу лукавому в глаза плюю… И около купели против солнца, а не посолонь лукавый их водит, и церкви ставят против солнца и при венчании против солнца же водят — это ли истина?! А в крещении не отрицаются сатаны: дети они его, что ли, коли сатаны не отрицаются? Али это истина!
— Да этого в новых книгах нет, что ты плетёшь, — вмешался Питирим, тот, что и Никона злил.
— Плетёшь ты, а не я! — пуще прежнего крикнул фанатик. — Никонишко, адов пёс, наблевал, а вы блевотину его едите… щепотью креститесь…
Макарий остановил его горячность.
— Постой, Аввакум, — сказал он, — ты это не истинно говоришь: вся наша Палестина, и серби, и албансы, и волохи, и римляне, и ляхи — все тремя персты крестятся; один ты стоишь на своём упорстве и крестишься двемя персты. Так не подобает.