Святой патриарх
Шрифт:
Аввакум, услыхав, что патриарх его не задирает, как задрал было Питирим, несколько успокоился. Взглянув на царя, он увидал, что тот смотрит на него ласково по-прежнему. Паисий тоже поглядывал на него с старческим добродушием — это охладило фанатика.
— Вселенстии учителие! — начал он спокойнее. — Рим давно упал и лежит невосклонно и ляхи с ним же погибли. До конца враги быша христианом, на черкесах-казаках что на волах ездили, церкви Божий жидам на аренду отдали — оле проклятого людского безумия!.. И у вас, в Турской земле и в Палестине и в Египте — православие пестро: от насилия турского Магмета немощни есте
Он остановился, чтобы перевести дух. На некоторых из старых бояр, видимо, подействовали его слова: ведь все они воспитались на двуперстии, всех их манила старина, и Аввакум чувствовал, что за плечами его стоят миллионные рати, начиная от князей и бояр и кончая последним смердом, у которого и вера-то вся в двух пальцах.
Этим перерывом воспользовался Питирим.
— Что ты о святителях плетёшь? — сказал он презрительно. — Они и с двуперстием, и с троеперстием были бы святы… Только они были люди не учёные, грамоте не умели…
Аввакума опять взорвало.
— Ты вот учен — грамотник! — огрызнулся он. — Кочергой тебя бабы учили…
— Они греческого языка не разумели, как и ты, мужик…
— Ты, баба, много разумеешь по-эллински; разве сморкаться только тремя персты… Мне с тобой и говорить-то зазорно.
Он было повернулся, чтобы уйти, но остановился, заметив, что архиереи смотрели на него с нескрываемым презрением.
— Чист аз есмь! — крикнул всё более и более раздражившийся фанатик, которого самолюбие шибко было задето. — И чистым ухожу, и прах от ног своих отрясаю, по писаному: «лучше един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных…» А вы все беззаконники!
Архиереи возмутились этими последними словами. Многие вскочили с мест. Пристав подвинулся к упрямцу, чтоб остановить его.
— Возьми! возьми его! — забывшись, закричали некоторые. — Он всех нас обесчестил.
Пристав схватил его за руку. Питирим и Илларион приблизились к нему с угрожающими жестами.
— Постойте! не бейте! — закричал фанатик. — Апостол Павел пишет: «таков нам подобаше архиерей — преподобен, незлобив…» А вы, убивше человека, как литургисать станете?
Это напоминание заставило опомниться взволнованных архиереев. Они сели. Аввакум стоял посреди собора и тяжело дышал. Капли пота катились по его лицу. Ноги его, видимо, дрожали: тут сказывалось и душевное волнение, и следы многолетних ссылок, тюремной истомы и голода, надломивших эту железную натуру.
Оглянувшись затем кругом и не видя, на чём бы ему можно было сесть, он попятился к дверям и повалился на бок.
— Посидите вы, а я полежу — по-апостольски, — сказал он задорно.
Бояре засмеялись.
— Дурак, мужлан — и святейших патриархов не почитает, и великого государя
— Вы великого государя срамите на весь мир, а не мы, — огрызался, лежа, упрямец, — мы уроди Христа ради, а вы славны яко солнце в луже: вы в чести и виссоне, мы же бесчестии и в сермяге; вы сильны стрельцами, мы же немощны со Христом, да сугубою аллилуею.
— Для чего сугубая, а не тригубая, яко подобает святой Троице? — спросил Макарий.
— Для чего? Али вы забыли Дионисия Ареопагита? У него прямо сказано, как славословят Господа небесные силы: по алфавиту, глаголет — едино аль Отцу, другое аль Сыну, третье аль Духу Святому… До Василия Великого в церкви пели тако ангельское славословие: «аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!». А Василий велел петь две ангельские славы, а третью человеческую, сице: «аллилуйя, аллилуйя, слава тебе Боже!». Мерзко Богу трегубое аллилуйя…
Со скамьи среди монахов и архиереев поднялся высокий чёрный клобук с несколько семитическим типом лица и приблизился к Аввакуму. В руках он держал книгу в белом, пожелтевшем от времени переплёте. Это был знакомый уже нам учёный украинец, Симеон Полоцкий, учитель маленькой царевны Софьи Алексеевны.
— Вот древний харатейный служебник, — сказал он, раскрывая книгу и поднося её к лицу Аввакума, — тут аллилуйя поётся трижды.
— Что ты мне тычешь в глаза свою хохлацкую книгу! — вскинулся на него фанатик. — Мало ли как у вас, у хохлов, поют, да нам, московским людям, ваше хохлацкое пенье не указ… Охочи вы, хохлы, соваться не в своё дело: сидели бы у себя дома, а у нас бы не мутили верой… От вас, от каждого, крыжом папежским воняет…
— Не говори так, Аввакум, — спокойно заметил Полоцкий. — А наши киевские печерские угодники?
— То не ваши, а наши…
Симеон Полоцкий пожал плечами и возвратился на своё место.
— То-то ловки вы! — продолжал Аввакум. — И как вас великий государь терпит? После сам увидит царское величество, что пустил козлов в российский вертоград, да будет уж поздно… Вон и ноне пресветлую царевну Софью Алексеевну разным планидам «да кентрам» научают замест перстного сложения, и Бог весть, что из царевны выйдет…
В столовую избу тихо, чуть слышно ступая мягкими козловыми сапогами, вошёл низенький, лысый, с большою седою бородою боярин. Он прежде всего перекрестился в передний угол, и Аввакум, зорко следивший за его рукою, заметил, что пришедший боярин крестился двуперстно — глаза у Аввакума блеснули, — потом боярин низко поклонился царю, патриархам и всему собору.
— Ты что, Прокопий? — тревожно спросил его царь.
— От великой государыни царицы и великой княгини Марьи Ильишны с грамотой к вашему царскому пресветлому величеству, — почтительно отвечал с присвистом беззубый боярин.
— Подай.
Боярин прошуршал козловыми сапогами, снова поклонился и подал царю свиточек, перевязанный голубою ленточкой. Царь развернул свиточек, пробежал его, щурясь и улыбаясь, раза два, поглядел на Аввакума, снова улыбнулся и спрятал свиточек в карман.
— Ох, уж эти бабы, — тихо, продолжая улыбаться, прошептал он про себя, а потом, обращаясь к старому боярину, громко сказал: — Хорошо, Прокопий, ступай: доложи царице, что великий-де государь милостив…
Боярин, шурша мягким козлом, вышел. Царь, окинув собрание приветливым взором, остановился на Аввакуме.