Святой патриарх
Шрифт:
— Може, тее, пани… коли воняють чоботы, то я б, може, тее б, босый бы або що…
Пани гетманова только махнула рукой.
— Або що!.. Може б, и без штанив або що, — пробормотала она, про себя улыбаясь.
— А я запамятовал, простите, матушка Олена Митревна, — торопливо сказал Соковнин, вступая в приёмный покой, где он должен был представиться старой матери гетмана, — царевна, её милость Софей Алексеевна, наказывала мне с сенною девушкой: «Поклонись-де, Фёдор, от меня боярыне Олене Митревне и спроси о здоровье…»
— Ах, светик-царевнушка! Что
— Растёт, полнится, хорошеет, что заря утренняя, и всяким хитростям и действам учится…
Послышалось тяжёлое шарканье по полу шагов, и на пороге внутренних покоев показалась высокая, осанистая старуха, чёрная и вся в чёрном. Единственное, что бросалось в глаза Соковнину, это резкий цыгановатый облик старухи.
То была мать Дорошенка.
Глава X. «ТИШАЙШИЙ» КУПАЕТ В ПРУДУ СТОЛЬНИКОВ
Не в одной Украине голубое небо, жаркое солнце, яркая зелень…
Жаркое, хотя утреннее летнее солнце пурпуром горит на золотых верхушках летнего дворца Алексея Михайловича в селе Коломенском, обдаёт пурпуром яркую зелень царского сада с цветниками и прудом и превращает в нежную бирюзу голубое московское небо, когда-то сыпавшее, казалось, одними снегами и метелями да дышавшее трескучими морозами. Летняя царская резиденция, изукрашенная и «измечтанная» невиданными резными узорами и красками, обрызганная позолотою, испещрённая цветными и разрисованными стёклами, вся в столбиках, коньках, гребешках и решётках, так и рябит, так и слепит своею золотоордынскою пестротою непривычный глаз.
Прелестное московское утро… На дворцовых карнизах, меж решетинами переходов и на наличниках голуби воркуют… В чаще сада турлукают горлинки и свистят иволги.
И среди этой природы на женской половине дворца, в высоком тереме царевен, на полузадернутых от солнца пологами переходах раздаётся звонкий, металлический голосок той, о которой сейчас почти, именно вчера под вечер, вспоминали в Украине правобережной, в Чигирине, в доме гетмана Петра Дорошенка… Это голосок «её милости царевны Софей Алексеевны».
Царевна Софья Алексеевна сидит в своём теремке с Симеоном Ситиановичем Полоцким и учится «арифметикии…»
Царевне уже пошёл пятнадцатый либо шестнадцатый годок. Она, как справедливо заметил думный дворянин Фёдор Соковнин на вопрос Брюховецкой, похорошела, выросла, пополнела пышным белым тельцем… Белокурая её умненькая головка вырастила роскошную косу, которая заплетена в две трубы… Голубые, совсем московские глаза с поволокой поглядывают иногда на зелень сада, на пруд, у берегов которого картинно плавают лебеди. Одна шибка стеклянной галереи переходов отворена в сад, оттуда веет ароматом цветов и зелени. У пруда, у «ердани», стоят часовые стрельцы. Кое-где виднеются в тени зелени бояре, стольники и другая дворская саранча.
— Так, так, цифрей ни лишних, ни неправильных нету, — говорил как бы про себя Симеон Полоцкий, перелистывая
Царевна как бы немножко вздрогнула от задумчивости, но тотчас же оправилась.
— Арифметикия, или числительница, есть художество честное, — быстро заговорила она, — независтное и всем удобопонятное, многополезнейшее, от древнейших же и новейших в разные времена явившихся изряднейших арифметиков изобретённое и изложенное.
Прекрасные глаза царевны смотрели весело и светло.
— Изрядно, преизрядно! — похвалял учитель. — А каково есть арифметикиино челобитье до учащейся юности?
— Челобитье арифметикиино таково есть:
Приими, юнице, премудрости цветы,
Разумных наук обтецая ветры,
Арифметикии прилежно учися.
В ней разных правил и штук придержися,
Ибо в гражданстве к делам есть потребно
Лечити свой ум, аще числить вредно
Та пути в небе решит и на мори,
Ещё на войне полезна и в поли.
— Оптиме! Оптиме! — похвалял учитель, любуясь своей ученицей.
— А что есть «оптиме»? — удивлённо спросила царевна.
— «Оптиме» есть велия похвала римская, сиречь «преизряднейшее», «препохвальненшее», изряднее чего быть не может.
— А что есть «верты», учителю? — снова спросила любознательная ученица.
— «Верты» суть множественное число, по грамматикии, от «верта», а «верта» есть мать и сестра «вертограда»: попросту «верта» есть сад.
— А что есть «штук»?
— «Штука» есть слово польское и украинское и равносильно слову «художество».
Царевна глянула в окно и улыбнулась.
— Государь батюшка вышел на смотр, — сказала она, продолжая весело улыбаться. — А бояре-те, бояре как земно кланяются головами в песок, красны, что раки, пыхтят, как…
Она совсем рассмеялась. Тонкая улыбка змейкой пробежала по губам и глазам Симеона Полоцкого.
— Усердие своё великому государю являют, — заметил он скромно.
— Ах! Дьяк Алмаз Иванов уже тринадцатый поклон кладёт, — снова засмеялась царевна, — кувыркается…
— Он лёгонький, худ гораздо, ему не тяжело, — пояснил Симеон.
— Ах! А князь Трубецкой, Алексей Никитич, с земли не может подняться… ах!
— Тучен он и стар гораздо…
— Ево поднимают князь Юрье Ромодановской да Ртищев Фёдор… ах, подняли! Подняли! Государь батюшка смеётся… руку жалует…
Царевна вспомнила, что она отвлекается от «урка», и зарделась… потом отвернулась от окна, чтоб не соблазняться «кувырканьями» бояр.