Святой
Шрифт:
– Мама не примет от него ни цента, даже если он предложит, в чем я очень сомневаюсь. Он говорит, что на мели.
– Я так понимаю, развод не был мирным.
– Она ненавидит его.
– А ты?
– Ненавижу папу? Ни за что. Я люблю его.
– Почему твоя мать ненавидит его? И если эти вопросы слишком личные, ты не должна отвечать на них.
– Нет, все хорошо.
– Ей нравилось отвечать на вопросы Сорена. Они были личными, но не смущающими.
– Мама с папой поженились, когда она была на восьмом месяце
– Восьмом? А кто-то совсем не торопился.
Элеонор попыталась улыбнуться, но не смогла.
– Что такое?
– спросил Сорен.
– Она так долго оттягивала, потому что надеялась на выкидыш.
Сорен с громким стуком уронил книгу на стол.
– Конечно же, нет.
– Это правда. Я подслушала однажды, как она говорила с бабушкой о каком-то парне по имени Томас Мартин. Она сказала, что ей стыдно думать об этом, но она желала, чтобы Бог завершил беременность так же, как и с Томасом Мартином, кем бы о ни был.
– Томас Мертон, - поправил Сорен.
– Вы знаете его?
– Он был монахом-траппистом в аббатстве Гефсимани в Бардстауне, штат Кентукки. Возможно, он самый известный католический писатель двадцатого века. Когда он был юношей, у него появился внебрачный ребенок, но мать и дитя были убиты во время воздушного налета во Вторую мировую войну, что и позволило ему стать монахом, без семейных обязательств отцовства.
– Думаю, теперь всю понятно. Она надеялась, что Бог убьет меня, чтобы она смогла стать монахиней.
Сорен с таким глубоким и проникновенным сочувствием посмотрел на нее, что она не смогла этого вынести.
– Элеонор... мне так...
– Жаль. Знаю. Не надо. Сейчас она меня любит. Я так думаю.
– Элеонор усмехнулась.
– Так или иначе, с папой это был порыв страсти. Ей было семнадцать. Через год после моего рождения, она узнала, чем отец зарабатывает на жизнь. И они развелись. Она не хотела его денег, потому что, как она сказала, они были грязными.
– Грязные деньги? И чем же зарабатывает твой отец?
– Он...
– Элеонор замолчала и обдумывала, как лучше выразиться.
– Он механик, вроде как. Работает с машинами.
– Здесь нечего стыдиться.
– Машины не всегда принадлежат ему.
Сорен кивнул: - Понимаю.
– Несколько раз он был в тюрьме.
– Это тебя беспокоит?
– Нет, - ответила она.
– Во всяком случае, не сильно.
Мгновение они смотрели друг на друга в полном молчании. Это не было неловкое молчание, скорее, многозначительное.
– Так или иначе, оставлю вас с вашими сборами.
– Элеонор хотела остаться и продолжать беседовать с ним. Но и навязываться не хотела, испытывать на прочность его гостеприимство.
– Я увижу тебя в воскресенье?
– спросил он.
– А что в воскресенье?
– Месса? Церковь? День святого обязательства?
– Верно. Воскресенье. Я уточню у своего секретаря, - ответила она.
–
– У тебя есть номер этого кабинета?
– Он на холодильнике.
– Набери его, когда будешь дома. Хочу удостовериться, что ты благополучно добралась до дома.
Она уставилась на него.
– Серьезно?
– Как долго тебе идти до дома?
– Не знаю. Минут двадцать.
– Тогда жду твоего звонка меньше, чем через полчаса. Пожалуйста, будь осторожна.
Она помахала ему и шагнула назад. Уходить было больно. Шнур, который она ощутила в прошлое воскресенье, возник опять, в его присутствии, она ощутила его даже сильнее, когда уходила от Сорена.
– Еще три просьбы, Элеанор, пока ты не ушла.
– Какие?
– Она повернулась к нему. Он снова стоял в дверях своего кабинета.
– Первое.
– Он поднял один палец.
– Ты сказала, что хотела бы быть ростом под шесть футов и иметь светлые длинные прямые волосы. Никогда больше не желай этого. Бог создал тебя. Не оспаривай эстетику Создателя. Поняла?
– Да, наверное, - ответила она.
– Второе.
– Он поднял второй палец.
– Не переживай насчет того, что я назвал тебя опасной. Это было не оскорбление.
– Как скажете.
– Именно. И третье.
– Он шагнул в кабинет.
– Я уже четыре дня в «Пресвятом Сердце», и половина прихода дала ясно понять, что мне здесь не рады. Отца Грегори очень любили. Приход не готов его отпустить и принять нового проповедника. Ты не единственная, кто знает, каково это чувствовать себя нежеланным.
Элеонор ощутила что-то щекочущее в горле. Это обжигало, и она проглотила это. Но жжение осталось.
– Церковь не ваша собственная мать.
– Нет. Я и не преуменьшаю твою боль, притворяясь, что недоверие прихода ко мне сравнимо с беременностью тобой, напуганной семнадцатилетней матерью, отчаянно желающей, чтобы ее проблемы волшебным образом исчезли, и мечта, которую она утратила, вернулась к ней. Но я скажу, что сейчас не имеет значения, хотела тебя мама тогда или нет. Как и неважно, хочет меня эта церковь или нет. Мы здесь, ты и я. Мы не уйдем. Мы здесь, и если нет другой причины, кроме той, что Бог хочет чтобы мы были здесь, за Ним и будет последнее слово.
– Если вам станет чуточку легче, я хочу, чтобы вы были здесь.
Сорен опять взял одну из книг Отца Грегори.
– Мне стало легче.
– Спасибо... Сорен.
– Она до сих пор не могла поверить, что обратилась к священнику по имени, без обращения «отец».
– Спокойной ночи.
Она развернулась и начала уходить.
– Тридцать минут, - крикнул Сорен, и Элеонор позволила себе улыбку от уха до уха, которую сдерживала последний час.
Как только она вошла в кухню, Элеонор взяла телефон. Ей пришлось растянуть шнур до самого холодильника, чтобы прочитать номер телефона «Пресвятого Сердца».