Святые Горы (сборник)
Шрифт:
Какое-то время они говорили вместе, не слыша друг друга.
— Все лгали. Мне Лопухин с глазу на глаз признавался. И Николай Иванович Новиков, и он сам. Уж куда больше — Радищев! Великий человек! А Николай Михайлович Карамзин — полагаешь, ему легко было? Я помню то время, когда он при имени Николая Ивановича бледнел. Ты молод тогда был, о барышнях думал! Полагаешь, им хотелось? Полагаешь, ты мужественнее их? Эх, Александр, не для всех время иное приспело. Да и вообще не в погибели суть, а в туманной безвестности. Это тебе не Британия, будет Эссекса корчить. Хочешь, паду на колени перед тобой? Я не хочу дуэли! Безумное это злодейство! Позор и поношение для бедной Наталии Николаевны! А как я радовался, когда ты на ней женился!
— Да, помню, — просветлел Пушкин, — радовался, истинно так.
— И
— Я к их услугам. Что ж старый де Геккерн?
— О господи! — вздохнул Жуковский. — Откуда я знаю что? К нему Тургенев ездил. Какое несчастье, какое несчастье!
Жуковский бормотал, не помня себя. Крупные сверкающие слезы переливались в его еще молодых, черно-вишневых глазах.
— Пощади себя, жену, детей, нас пощади, спутников твоих. Обопрись на государя. Помни: царское обещание — не твое, крепче оно кремня.
— Очень писать хочется и читать, а все мешают…
Какое-то время они говорили опять вместе, не слыша друг друга.
Жуковский выступал от государева имени без всякого на то права, но ему мнилось — он все уладит, упросит, умолит. Пусть только Александр скроется на время в кулисах, даст возможность молодому Геккерну жениться, пусть не возмущает общества, не злит кавалергардов да Нессельроде.
— Не терплю я подлецов, Василий Андреевич, — и голос Пушкина внезапно стал чеканным, выйдя из сумятицы разговора. — Окромя прочего, Россия достойна иметь поэта безукоризненного, способного совершать отменные поступки. Литература — это не только горная цепь произведений, но и поступков наших литераторов, быть может, главным образом, поступков.
Жуковский согласно прикрыл набрякшие от недосыпу веки и в тот же момент прислонил мизинец к губам машинально. Он изумился правильности и величию формулы, краткости и энергии, с какими ее выразили, и оттого, радуясь, молодо вскочил со стула, «по-арзамасски» обхватив Сверчка. Уткнувшись в плечо, горько и погасшим голосом шепнул:
— Александр, я тебе выложил все, все свои хлопоты как на ладони…
Но Пушкин, словно не чувствуя объятий, продолжал разворачивать свою формулу, глядя незрячими глазами в серое пространство, мятущееся за окном:
— Я единственный хранитель чести своей и своей жены, Василий Андреевич. Единственный хранитель, — говорил Пушкин скорее для себя, чем для Жуковского, — о чем тебе сообщил давно, и точки зрения своей я не изменил и не изменю. Что касается смертоубийства, на которое ты напираешь, то я обороняюсь от посягательств врагов и посему не вижу никаких противоречий с нравственностью.
Он обязан был громко повторить то, о чем так долго думал, отлично сознавая бесполезность иных объяснений. Он с грустью посмотрел вдаль. Дали не было. Крупные мохнатые хлопья снега в желтой полосе от фонаря были словно живыми. Они слетали вниз и садились на земле друг на друга, как какие-то зверята. Бесенята, что ли? Он закрыл глаза. Перед ним расстилались изумрудные, облитые холодной росой травы Михайловского и над темным, почти ночным бором в сиреневой дымке подымалось, слабо лучась, еще не жаркое и по-деревенски ясное светило.
— Прощай, Александр, бог тебя храни!
Губы Жуковского летуче прикоснулись к желтоватому лбу. Дверь кабинета мягко, войлочно хлопнула. Пустота замкнулась, и Пушкин остался один, точнее, наедине с собой.
Небесная душа испарилась, ангел-хранитель отлетел. Пушкин облегченно вздохнул, будто избавился от какой-то тяжести, и сел за стол. Он придвинул к себе тетрадь, перелистал ее и рассмеялся, и смех тот еще долго звучал и переливался, как ручей, сбегающий по камешкам.
Эпилог
Он ставил перед собой ограниченные задачи и мог совершить только то, что совершил. Он был мало сведущ в политэкономии, философии, он не дотягивал до уровня прогрессивных идей своего времени, он не понимал декабристов и считал вслед Н. М. Карамзину, что стране лучше развиваться в рамках традиционной для нее власти,
Почему Жуковский, который пытался сперва посредничать между Пушкиным и Геккернами, в какой-то степени отошел в сторону, осудив неуступчивость поэта и, по сути, оставив его один на один с врагом? Сейчас нам трудно измерить возможности, открывавшиеся перед Жуковским, но ощущение, что он использовал далеко не все, не покидает нас. Речь в данном случае идет о событиях после свидания Пушкина с царем в ноябре 1836 года. Существует аргументированное предположение, что это свидание устроил В. А. Жуковский. Однако мне кажется более правдоподобной другая версия, которая вкратце сводится к следующему. Через два дня после получения анонимного пасквиля — 6 ноября 1836 года — Пушкин направил на имя министра финансов Егора Францевича Канкрина письмо с просьбой принять в уплату его долга казне Нижегородское имение. Подобный шаг должен был вызываться чрезвычайными обстоятельствами и не мог не произвести сильного впечатления на министра финансов. Пушкин просил дело «не доводить… до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет таковой уплаты…». Кроме того, Пушкин в резкой форме заявлял, что если царь приказал бы простить долг, то он «был бы принужден отказаться от царской милости…». Ответ Е. Ф. Канкрина датирован 21 ноября 1836 года. Министр отказал Пушкину в довольно холодных выражениях: «…имею честь сообщить, что с моей стороны полагаю приобретения в казну помещичьих имений вообще неудобными и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление». Через два дня состоялась встреча поэта с царем. Вызов был передан через Бенкендорфа, и вполне естественно, что шеф жандармов присутствовал при свидании, как на то указывает камер-фурьерский журнал. Не докладывая Николаю I о получении ходатайства, в котором заявлялось, что поэт откажется от высочайшей милости, Канкрин брал на себя слишком большую ответственность.
Итак, Жуковский если и делал попытки пробиться к царю, то они, вероятно, оканчивались безуспешно. Василий Андреевич расценивал борьбу Пушкина со старшим Геккерном как борьбу частных лиц по поводу частного события, в то время как Пушкин не вел личного соперничества с окружающими его людьми и все крупные поступки его были продиктованы гражданскими мотивами. Общественная жизнь Пушкина подчиняла себе его частную жизнь, сливалась с ней и превалировала над ней. Недаром же вокруг семейной истории Пушкина завязалась политическая, общественная борьба и недаром на ее острие выдвинулась политическая фигура — посланник Луи де Геккерн, чьи действия в «Affaire de Pouchkine» носят отпечаток той дипломатической школы, к которой он принадлежал. Простодушный и прекраснодушный Жуковский не мог себе представить, с кем в лице Луи де Геккерна он сталкивается. Нетрудно простить ему ошибку, ибо в сетях голландского посланника запутались люди и похитрее Василия Андреевича. То, что частная жизнь Пушкина представляла огромный общественный интерес и играла огромную роль в общественной борьбе, бесспорно. Об этом свидетельствует хотя бы перлюстрация пушкинских писем к H. Н Гончаровой. Вскрывались письма Пушкина к жене. А что, в конце концов, он мог ей написать? Ведь она не была ни политическим, ни военным деятелем, ни литератором, ни иностранным журналистом. Она ничем себя не скомпрометировала перед властями, и именно они, власти, поддерживали версию, что Наталия Николаевна не очень-то хорошо понимает своего супруга. Между тем Пушкин открыто «общался» с полицией посредством писем к жене, ругая ее, то есть полицию, по всем, что называется, швам.