Святые Горы (сборник)

Щеглов Юрий Маркович

Нет, напрасно я трусил. Здесь, на степановском, нет никакого директора. Речь шла действительно о Средней Азии.

— Повертели синьки, повертели, в том числе и вверх тормашками. А главный инженер попался парень глупый и вдобавок самонадеянный. Я-де лично справлюсь. Я, мол, плевать желаю на геодезию. Посажу завод без всякого вашего Якова. Проектанты за нулевую отметку пометили борт «боковской» печи. Чтоб завод сидел на одной горизонтали. В главном инженере гордость взыграла, и он умолчал, что на чертежах нулевая отметка показана нечетко. Опытный бы догадался и без дополнительных данных от ОКСа, а что взять с пустельги? На будущее предприятие — гордость района — государство затратило золото. Табак, между прочим, продали в Финляндию, а оттуда искусственные

сушила получили, транспортеры знаменитая фирма «Герлиц» прислала, бешикер, вальцы, вакуум-пресс и так далее и тому подобное. Замечательные приспособления. А из-за ерунды чего получилось? Из-за бахвальства, из-за нолика. Ни хрена хорошего, брат, не получилось. Пустельга всадил нолик не на борт печи, а на пол цеха-времянки. Какая ему разница? Что борт, что порог? Кирпич и так и так слепят, ибо план. Выдал строителям чертежи и умотал на курсы повышения квалификации. Милая штука — общежитие, курсанточки в перманенте, столовая по талонам. Однако курсы курсами, а что-то не пляшет. Четырехклассник опытом учуял. Заметался туда-сюда. В министерстве — люди привычные, там деньга течет без счету — терли, мяли, бекали, мекали, но составлять комиссию пришлось. Спасать положение надо. Подпортили крепко симфонию. Вот, брат, чем обернулось недобросовестное отношение к своим обязанностям. А еще гениальный Пушкин в повести о мужицкой революции «Капитанская дочка» писал: береги честь смолоду!

Так, понятно. Нулевая отметка. Бешикер, вальцы, вакуум-пресс. Финляндия. Знаменитая фирма «Герлиц». Дело — табак. Гениальный Пушкин. Благородный Гринев. Преданный Савельич. Мужицкая революция. Емелька. О, Емелька, Емелька… Привыкший к степи Пугач. Ему любая погода нипочем: «Я выглянул из кибитки, все было мрак и вихрь…» А я сейчас рехнусь от жары, упаду с футляра.

Снега, снега мне! Полцарства за пригоршню снега!

— Посадили его? — поинтересовался я, одолев головокружение.

— На полметра выше проектной отметки.

— Да нет, инженера?

Воловенко посмотрел искоса:

— Отозвали с курсов и выгнали, но вполне имели право.

Ему не понравился вопрос.

Проклиная почему-то фирму «Герлиц», я принялся набрасывать кроки. Цифры между тем сыпались градинами. Успевай подхватывай. Рельеф здесь ужасный. Курган, овражек, опять курган, кустарник. Ох рельеф! Воловенко требует точности. Дерево есть? Обозначь дерево. Старая кирпичная кладка? Обозначь старую кирпичную кладку. Не халтурь. Холмы, да ямы, да речка Кама, да городок Воркута… Не халтурь. Слава богу, что инженера не посадили,_ авось и у нас обойдется.

Когда солнце наконец погасило свой неистовый жар, соскользнув по миллиметру за горизонт, а прозрачная, затесанная по краю льдинка луны более четко проступила на небе — как сквозь промокательную бумагу, напитываясь каменной желтизной, Воловенко скомандовал:

— Шабаш! Не то ослепну!

Степной ветер глухо, насмехаясь, вернул:

Баш… пну…

Маленьким мальчиком в эвакуации я любил проводить зимние — североказахстанские — вечера возле «буржуйки», наблюдая за угольями, которые подслеповато и сонно, то слабо вспыхивая, то почти потухая, подергивались пепельной пленкой перед тем, как превратиться в черную жалкую кучку шлака. Я не мог оторвать глаз от серого и воспаленно-багрового, а к середине едва ли не белого — расплавленного — цвета.

Закат в степи напоминал огнедышащее жерло «буржуйки», и я даже чувствовал розовый пекучий отсвет на лице.

Красцая, оборванная слева и справа лента зари истончилась, а затем и растаяла, пока мы тяжело шли к селу, разламывая фиолетовые — стеклянные — сумерки и радуясь неровным потокам свежести, которые внезапно обрушивались на нас невесть откуда.

17

Утром по лазоревому небу текли высокие пышные облака. К полудню они на час-другой замерли недоступными сверкающими айсбергами, сохраняя очертания и задразнив мнимой призрачной — потусторонней — прохладой. Там, возле них, наверно, и располагается рай.

Потом облака снова поплыли вдаль, величаво унося с собой последние надежды на ливень. А нам еще трубить и трубить. Ветер внизу, у земли, стих, время будто исчезло. Степь погрузилась в неподвижную жаркую вечность.

Сегодня я должен был сопровождать Елену к Карнауху, но Верка опять опоздала. Трудится она усердно, но спит — не добудишься. И причесывается долго. Пока не повенчает макушку рыжей короной — ни с места.

Воловенко надоела ее недисциплинированность, и он устроил внеочередной антракт, созвав собрание партии на промплощадке под навесом.

— Стригачева профильшпилилась, вот мы ее и взгреем. Сколько нам здесь торчать, если каждый захочет дрыхнуть, когда ему вздумается?! — строго сказал Воловенко. — Обсудим производственные показатели и отношение к порученному делу. В случае чего ударим по лентяям рублем.

Он обо всем пронюхал, ей-богу, и, конечно, улучив момент, разоблачит меня: «Перед вами вредитель, враг. Хватайте его. Он виноват в провале реконструкции завода».

А Карнаух? Ведь Карнаух тоже виноват. Как же я единственный в ответчиках? О Стригачевой он для затравки. Да нет, невероятно, не может того быть, ничего он не знает. Я просто от страха свихнулся. Или совесть загрызла?

Воловенко приступил к основному исподволь.

— Буду краток. — Он откашлялся в кулак. — Известно, что наш трест выполняет специальное правительственное задание. — Он помахал указательным пальцем над головой. — В общем, есть распоряжение об интенсификации, — еще на пороге пятидесятых годов повадились щеголять этим модным термином, — разведки местных стройматериалов для колхозов. Мы стараемся изо всех сил.

Держу пари, что Верка сейчас перебьет начальника и спросит, лукаво подмигивая: «Дядькы, а шо такэ интэнсификация?» Сорвет собрание, пролаза, как пить дать. Я характер ее изучил. Вот весь гнев Воловенко и обрушится на меня. Верка, однако, сидела притихшая, потупив долу очи.

— Изысканиями руководил тут товарищ Карнаух. Инженер Левин вскорости составит геологический отчет о результатах. Я лично полагаю, что природных ресурсов у вас богато.

При фамилии бурмастера Дежурин, хмурясь, отодвинулся — он дымил «козьей ножкой» рядом. Наш жульнический трест вызывал у него в душе немое презрение— давящее и обижающее недосказанностью. Лицо у Дежурина было искривленным, нехорошим.

— Когда Левин прикинет запасы, — продолжал Воловенко, — пожалуйста, товарищи труженики сельского хозяйства, наращивайте мощность своего предприятия, реконструируйте его. По проекту намечено возвести в Степановне Дом культуры, кинотеатр, универмаг и прочее. Особо пристальное внимание уделим детским комбинатам. Для девушек, которые намереваются замуж, очень завлекательно. Но кое-кому из вас определенно на судьбу односельчан наплевать, — в голосе Воловенко возникла прокурорская интонация.

Точно так директор моей школы Б. В. Брагин начинал свои тяжеловесные обвинительные речи: «Кое-кому из вас определенно на честь коллектива и его реноме наплевать…» Произносил он скучные назидания — что с трибуны, что в классе — всегда по писаному, регулярно спотыкаясь на слове «реноме». «Реноме» он совал куда надо и куда не надо. На нем Брагина будто заклинило. Впрочем, он себя проявил не бездарным учителем, не зверем и не тупицей. Имел среднее — политехническое — образование. Демобилизовался в чине лейтенанта, солидным и с брюшком, без больших наград, но зато с четырьмя желтыми нашивками ранения на груди.

— Возьмем, к примеру, товарищ Стригачеву, — продолжал нудить Воловенко. — Нарушая порядок съемки, она удлиняет срок выполнения плана. На первый раз объявляю порицание. Впоследствии ударю рублем! Кто желает самокритично выступить?

Никто, разумеется, не пожелал. Самураиха отирала пыль с парадных лакированных туфель, которые постоянно находились при ней. Муранов, сердито уклоняя глаза, слюнявил самокрутку. Дежурин нервно облизывал синеватые запавшие губы.

— Неужели нет желающих? — удивился Воловенко.