Связанные страстью
Шрифт:
С мыслью об этом Такер снова дал шпоры коню. Не прошло и четверти часа, как он уже подъезжал к дверям ранчо «Серкл-О».
Дженни услышала топот копыт раньше, чем увидела всадника. Отца дома не было, но она ожидала его приезда каждую минуту и поэтому подбежала к окну. Когда она увидела, что к ранчо приближается Мэтт, сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
Милый, любимый Мэтт…
Дженни сделала глубокий вдох и попыталась взять себя в руки. Эмоции, которые она с недавних пор стала испытывать при появлении Мэтта, были ей незнакомы. Предощущение того, что
Тут она вспомнила, что забыла привести себя в порядок, и устремилась к мутноватому зеркалу. Карие глаза, каштановые, без блеска, волосы, бесцветное, в общем, лицо… Боже, какая же она заурядная и какой он, Мэтт, красавчик! Правда, он говорил, что когда смотрит на нее, перед его взором возникает совсем другой — чистый и прекрасный образ. И она ему верила, поскольку его ясные глаза просто не могли лгать.
Стук копыт раздавался уже совсем близко, и Дженни, встрепенувшись, сорвала с себя фартук, торопливо разгладила руками выцветшее серенькое платье из дешевого ситчика и поспешила к двери. Стоя в дверном проеме, она приветствовала широкой улыбкой слезавшего с коня своего нареченного жениха, который, торопливо привязав животное к коновязи, устремился к ней.
В следующее мгновение улыбка исчезла с губ Дженни — слишком строгое и серьезное выражение лица было у гостя. Девушка инстинктивно поняла, что он приехал сообщить нечто важное, и не без страха задавалась вопросом, какого рода могли быть эти сведения.
Без всякой преамбулы Мэтт осведомился:
— Отец дома, Дженни?
— Его сейчас нет, но он может вернуться с минуты на минуту, — ответила девушка и с надеждой в голосе спросила: — Ты приехал поговорить с ним?
— Нет, я приехал поговорить с тобой, но для этого нам необходимо уединиться. Мне нужно… хм… кое-что тебе рассказать.
Надежды Дженни растаяли без следа. Строгость и серьезность предназначались ей.
— Сейчас я заседлаю твою лошадь, и мы ненадолго отъедем, чтобы поговорить наедине.
Настроение у Дженни окончательно испортилось, когда Мэтт через несколько минут подвел к крыльцу оседланную лошадь.
Дженни, несмотря на то, что носила платье, вскочила на лошадь по-мужски, верхом, и они с Мэттом некоторое время ехали молча, пока впереди не замаячила знакомая им поляна, где они и остановились, после чего Мэтт помог ей слезть с седла. Дженни не подозревала, что у нее по щекам текут слезы, пока Мэтт не спросил:
— Почему ты плачешь, Дженни?
Он продолжал держать ее за талию, дожидаясь, когда она заговорит.
— Плачу? — Пришедшая в крайнее смущение Дженни сделала попытку вытереть слезы рукой. — А я даже не почувствовала. Я хотела сказать, что…
Неожиданно тяжело вздохнув, Дженни посмотрела на него в упор и прошептала:
— А ведь я догадывалась, что рано или поздно это случится. Когда ты обнимал меня на этой поляне, мной вдруг овладели слишком сильные чувства, и я поняла, что такой мужчина, как ты, не может испытывать ничего подобного — во всяком случае, по отношению ко мне.
Мэтт покачал
— Раньше, когда ты целовал меня, я чувствовала себя довольно спокойно и считала, что так будет продолжаться вечно. Я выйду за тебя замуж, буду уважать тебя и любить все то хорошее, что есть в тебе, не ощущая какой-то особенной страсти. Но вот все волшебным образом изменилось, и я обрела в твоих объятиях совершенно новые чувства, которые никогда не надеялась испытать. Я наконец поняла, что такое вожделение, страсть и жажда физической близости.
Воспользовавшись возникшей секундной паузой, Мэтт уже хотел заговорить, но Дженни ласково запечатала ему ладонью рот.
— Молчи, не надо ничего говорить. Я обещала, что всегда буду с тобой честна, и мне пришлось это рассказать. Но ты вовсе не обязан говорить мне, что испытываешь то же самое. Проблема в том, что это я внушила себе представление об идентичности наших эмоций. Тогда, на поляне, мне почему-то показалось, что ты чувствуешь так же, как я, и даже, возможно, еще сильнее и глубже. И решила, что мы наконец достигли такой стадии отношений, когда нас связывает не только давняя дружеская и душевная близость, но еще и подлинная страсть.
Он привлек ее к себе и прошептал:
— Дженни, умоляю, позволь мне рассказать тебе…
— Я же говорила: не надо ничего объяснять. Я и так все поняла. Ты нашел себе другую женщину.
— Нет!
— Но ты приехал, чтобы поговорить со мной наедине. А это может означать только одно…
Он покачал головой:
— Это может означать все, что угодно. И не обязательно то, о чем ты думаешь. Я приехал сюда вовсе не для того, чтобы отрицать силу своих чувств по отношению к тебе. Ты, Дженни, для меня как глоток свежего воздуха. Каким-то образом тебе удалось сделать из меня цельного человека, разительно отличающегося от того пустого эгоистичного субъекта, каким я был всю свою жизнь.
— Ты никогда не был эгоистом!
— Нет, был. Да еще каким! Но я не хочу причинять тебе душевную боль. Кому угодно — только не тебе. Мне невыносимо видеть, как свет уходит из твоих глаз, когда ты плачешь. Я бы хотел, чтобы он лился вечно.
— Повторяю, тот свет, что в моих глазах, предназначен одному тебе.
— Одному мне, Дженни? — внезапно охрипшим голосом произнес он.
— Да, одному тебе.
Дженни снова упустила момент, когда у нее из глаз потекли слезы. Он вытер их и сказал:
— Ты уверена в этом?
— Я не говорю того, в чем не уверена.
Он приблизил губы к ее губам и страстно поцеловал ее.
Она не смогла бы рассказать в деталях, что произошло потом, и не помнила, как он расстегнул на ней лиф, а потом припал губами к ее обнаженной девственной плоти.
Она не помнила, как он стащил с нее платье и избавил от тонкой нижней рубашки. Поглощенная новыми для нее ощущениями — страстью и вожделением — Дженни никак не могла потом вспомнить, как опустилась на землю, ощутив под лопатками нагретую солнцем траву, но хорошо запомнила тяжесть накрывшего ее тела.